Агустин резко встал. Гойя шумно втянул воздух носом; лицо его выражало недовольство.

Дона Гаспара Мельчора де Ховельяноса[23], самого уважаемого либерального политика и писателя, в обществе называли «испанским Вольтером». Будучи министром предыдущего короля, он добился проведения многих полезных реформ. Однако Карлу IV и дону Мануэлю суровый и постоянно чего-то требующий министр стал неугоден: он то и дело ссорил монархию с инквизицией и реакционно настроенной высшей знатью, и Французская революция обернулась долгожданным поводом для устранения вождя либералов, ниспровергателя старых основ общества. Его сослали на родину, в далекие горы, запретив ему печатать новые книги. Просить дона Мануэля за такого человека было задачей не из приятных.

Франсиско молчал. Агустин ходил взад-вперед широкими, неуклюжими шагами. Донья Лусия, поигрывая веером, с любопытством смотрела на Гойю затуманенным взором.

– Мигель, почему тебе понадобился для этого именно я? – мрачно спросил наконец Гойя. – Почему бы тебе самому не заступиться за Ховельяноса?

– Я решил добиться реабилитации своих либеральных учителей и друзей в тот самый час, когда мой герцог встал у кормила власти, – с веселой непринужденностью ответил дон Мигель. – Однако дону Мануэлю, разумеется, не хуже других известно, сколь многим я обязан дону Гаспару, а именно что я обязан ему своей карьерой и, пожалуй, своим образом мыслей. Ты же вне подозрений, все знают, насколько ты аполитичен, и едва ли кому-нибудь придет в голову причислить тебя к сторонникам дона Гаспара, хотя, если мне не изменяет память, он кое-что сделал и для тебя. Поэтому, несомненно, было бы весьма полезно, если бы первый импульс исходил от тебя. А я бы потом продолжил эту тонкую работу. И когда мы вернем в Мадрид Ховельяноса, я добьюсь реабилитации и графа Кабарруса[24], и других изгнанников.

Франсиско раздраженно провел ладонью по густым волосам. Упоминание о помощи, оказанной ему доном Ховельяносом, рассердило его. Тот и в самом деле помог ему, заказав большой портрет и рекомендовав его своим влиятельным знакомым, когда, никому не известный и нищий, он только приехал в Мадрид. Но он так и не смог проникнуться симпатией к этому суровому, безжалостному человеку, внушавшему ему тот же холодный восторг, который он испытал при виде картин Давида: он понимал, что беспечный дон Мануэль не мог долго терпеть этого свирепого Ховельяноса, торчавшего у него перед глазами немым укором. И вот Мигель, сама добродетель, требует, чтобы он, Франсиско, проявил великодушие и благодарность. «Добрые дела обычно окупаются только на небесах, а плохие – на земле», – вспомнил он народную мудрость.

– Именно сейчас, когда дон Мануэль прилагает все усилия для заключения мира с Францией, такой шаг мог бы стать очень полезным.

Вероятно, он был прав. И все же просьба Мигеля пришлась Гойе не по душе, и это было отчетливо написано на его открытом лице. Его путь к успеху был долгим и тернистым, славы и благополучия ему приходилось добиваться трудом, упорством, хитростью и осторожностью. И теперь ему предлагали вмешательством в государственные дела поставить все достигнутое под угрозу.

– Ты – политик, тебе и карты в руки, – ответил он раздраженно, – а я – всего лишь художник.

– Пойми же, Франсиско, – терпеливо увещевал его сеньор Бермудес. – В этом деле ты – лучший ходатай. Именно потому, что далек от политики.

Донья Лусия по-прежнему неотрывно смотрела на Гойю. Веер она теперь держала перед грудью, почти закрытым. На языке простых горожанок и крестьянок это означало отказ и насмешку, а улыбка ее стала еще более двусмысленной. Агустин тоже не сводил с него глаз. Взгляд его выражал напряженное ожидание, которое, казалось, вот-вот сменится презрением. Гойя знал, что даже верный друг осуждает его за нерешительность. Что ни говори, а это было подло со стороны Мигеля – делать ему такое щекотливое предложение в присутствии доньи Лусии и Агустина.

Когда через день после того Гойя явился на утренний прием к дону Мануэлю, чтобы начать работу над заказанным портретом, в аванзале уже толпились посетители. В открытую дверь была видна роскошная опочивальня, где шла церемония утреннего туалета герцога.

В аванзале собрались поставщики и подрядчики всех мастей, торговцы кружевами, ювелиры; был тут и капитан сеньор Паван, редактор недавно основанного и финансируемого доном Мануэлем географического журнала «Путешественник», только что вернувшийся из Америки и привезший в подарок герцогу редких птиц; и дон Роберто Ортега, знаменитый ботаник, пришедший, чтобы вручить герцогу свое последнее сочинение, – дон Мануэль проявлял живой интерес к развитию ботанической науки. Однако большинство гостей составляли юные, хорошенькие женщины, явившиеся к министру с разными прошениями.

Как только дону Мануэлю доложили о Гойе, он, полуодетый, в одном халате, вышел в аванзал с целой свитой секретарей и челяди. Лакеи были в красных чулках, какие носили лишь королевские слуги; Карл IV милостиво разрешил герцогу нарядить своих слуг в эти форменные чулки.

Дон Мануэль радушно приветствовал Гойю.

– Я вас ждал, – сказал он и предложил ему пройти в спальный покой.

Сам же герцог ненадолго задержался в аванзале. Он приветливо поговорил с одним, с другим, одарил двумя-тремя любезными словами капитана, прорвавшегося сквозь вражескую блокаду, галантно поблагодарил ботаника, окинул веселым, беззастенчивым, оценивающим взором женщин, велел секретарям принять прошения и, отослав все это пестрое собрание прочь, вернулся в спальню, к Гойе.

Пока слуги заканчивали туалет герцога, а сеньор Бермудес подавал ему на подпись разные бумаги, поясняя их содержание, Франсиско принялся за работу. В миловидном лице министра, полном, ленивом, с маленьким, пухлым и очень красным ртом, было что-то странно неподвижное. Работая, Гойя мысленно усмехался, вспоминая множество бездарных изображений этого лица, выполненных другими художниками. Они потерпели неудачу, потому что старались его героизировать. Видеть дона Мануэля непредвзятым оком было нелегко – слишком многим он внушал неприязнь и даже ненависть. Положение Испании оставляло желать много лучшего, и преданные королю испанцы винили в этом не своего кумира, а королеву, чужеземку, итальянку, но больше всего – ее любовника, ее кортехо, дона Мануэля. Он вышел из низов; все его достояние заключалось в необычайном, почти неправдоподобном везении, поэтому многие не могли простить ему, что он вел себя как гранд или сам король.