Он решительно подошел к стене и энергичным движением поднял серо-бурый холст.
– Я понимаю, что вы имеете в виду, дон Агустин, – с улыбкой ответил дон Мигель. – Нам с доньей Лусией не терпится увидеть портрет, над которым так долго…
Он не договорил. С мольберта на него смотрела другая, мерцающая донья Лусия. Он молча стоял перед портретом. Тонкий знаток живописи, привыкший оценивать картины с точки зрения выверенных теорий, вдруг забыл о всяких теориях. Женщина на картине была ему до боли знакома, и в то же время он не узнавал ее – настолько ошеломляющей казалась разница между портретом и оригиналом. С трудом скрывая смущение, он невольно перевел взгляд на живую Лусию.
Много лет назад, когда он женился на ней, она была махой, девушкой из народа, импульсивной, непредсказуемой, и женитьба на ней была с его стороны смелым и рискованным шагом. Но инстинкт, жизненный опыт и изучение классиков научили его, что тот, кто долго думает, часто остается с носом и что боги лишь раз в жизни посылают смертному такую удачу. И он ни разу не пожалел о своем опрометчивом решении. Жена до сих пор оставалась для него такой же любимой и желанной, как и в первый день. К тому же из простой девушки с сомнительными манерами она превратилась в великосветскую даму, сеньору Бермудес, предмет зависти многих знатных мужчин. Она и здесь, на холсте, была светской дамой, обольстительной и импозантной, но теперь в ее образе он видел некую недосягаемость, некий серебристо-мерцающий ореол и в одно мгновение понял: Лусия, которую он, как ему казалось, за эти годы изучил до конца, до последней черточки, осталась для него такой же волнующей загадкой, такой же чужой, такой же непредсказуемой, как в день их первой встречи: она по-прежнему была махой.
Гойя с радостным удовлетворением наблюдал за другом, на лице которого, обычно столь невозмутимом, было написано нескрываемое изумление. Да, дорогой мой Мигель, методы твоего месье Давида хороши; четкие линии – вещь полезная, они четко передают четко очерченные предметы. Но люди и окружающий их мир не отличаются особой четкостью и однозначностью образов. То, что недоступно для глаза, – флюиды зла, скрытую угрозу, колдовство, изнанку души – твоими средствами не передашь, этому не научишься у твоих хваленых античных мастеров, тут тебе не помогут ни твои Менгсы, ни Винкельманы.
Франсиско и сам перевел взгляд с запечатленной на холсте Лусии на живую. Та глядела на картину в глубоком молчании. Ее узкие, раскосые глаза смотрели из-под высоких, учтиво-надменных бровей на едва заметное сияние, окружавшее фигуру; капризное лицо-маска немного оживилось, большой приоткрытый рот тронула улыбка, но не тонкая и насмешливая, как обычно, а более двусмысленная, более опасная, пожалуй даже более вульгарная, порочная. И Гойя вдруг вспомнил случай, который давно забыл и долго искал в памяти. Как-то раз, много лет назад, он гулял со своей подругой по Прадо[22], и к нему пристала авельянера, торговка миндалем, совсем юная, лет четырнадцати или пятнадцати. Он хотел купить миндаля для своей дамы, но юная торговка запросила слишком высокую цену, он принялся торговаться, и эта девчонка, настоящая маха, обрушила на него целый водопад насмешек и брани:
– Два реала?.. Погодите, сударь, я должна спросить своего хозяина. Я скоро вернусь, не пройдет и полгода. – И она завопила на всю улицу, обращаясь к другим торговкам: – Сюда, подружки мои! Тут одна щедрая душа сорит деньгами! Это настоящий кавалер – он решил тряхнуть мошной и потратить на свою даму целых два реала!
Побелев от злости и стыда, он швырнул тогда юной нахалке пять реалов. И теперь его захлестнуло чувство радости, что он сумел сохранить частицу того далекого прошлого, перенеся ее в свою Лусию, запечатлеть частицу этой вульгарной, бойкой Лусии с ее плебейской склонностью к дерзким ответам и грубым шуткам. Своей картиной он заставил ее на мгновение снять маску и внутренне ликовал от этого.
Дон Агустин, глядя на стоящую перед картиной Лусию, видел, как красота живой женщины подчеркивает красоту портрета, а великолепие портрета – роскошную прелесть женщины, и сердце его сжималось от вожделения и восторга.
Молчание затянулось.
– Для меня это новость: оказывается, я еще и порочна, – медленно промолвила наконец донья Лусия, обращаясь к Франсиско.
Но на этот раз ее игривый тон и улыбка выдавали больше, чем за ними скрывалось. Она бросила Франсиско явный вызов и намеревалась затеять с ним дерзкую игру, ничуть не смущаясь присутствием мужа. Однако Гойя не поддался на провокацию и учтиво ответил:
– Я рад, донья Лусия, что портрет вам понравился.
Их слова вывели Агустина из сладостного оцепенения и напомнили ему о желании посрамить дона Мигеля.
– Любопытно было бы узнать, доволен ли ваш высокочтимый супруг портретом так же, как вы, – произнес он своим хриплым голосом.
Дон Мигель, немного оправившись от смущения, хотел быть выше личных чувств и впечатлений и сохранить беспристрастность ученого, но теоретик в нем оказался в не меньшей растерянности, чем муж доньи Лусии. Он не мог отрицать: этот написанный вопреки всем канонам портрет волновал его, нравился ему, он был прекрасен.
– В нем все неверно, все противоречит канону, – ответил он, – но я не могу не признать: он великолепен.
– Это признание делает вам честь. Вы ведь знаток искусства, – заявил Агустин, и его костлявое лицо осветила довольная ухмылка.
Но дону Мигелю хотелось извлечь из своего признания еще больше чести.
– Лусия, – обратился он к жене, – я же видел тебя в этом желтом платье на балу у дона Мануэля, и ты была восхитительна в ярком свете множества свечей. Но на портрете ты еще красивее. И при этом он ни на йоту не погрешил против правды, этот ловкий бес! Как же это тебе удалось, Франсиско?
– Все очень просто, дон Мигель, – сухо произнес Агустин, ответив за Гойю. – Кроме правды, есть еще кое-что.
Но колкости Агустина не могли рассердить дона Мигеля, он уже забыл о своих сомнениях и о тех сложных чувствах, которые вызвал в нем портрет. Его, страстного коллекционера и знатока искусства, уже захлестнула жгучая радость обладания новым, хотя и неканоническим, но выдающимся произведением живописи, подлинным шедевром, доставшимся ему к тому же за какие-то гроши, а может, и вовсе даром.
Дон Мигель вел важнейшие дела дона Мануэля, время его было ограниченно, и тем не менее покидать мастерскую друга он не торопился. Он сидел, заложив ногу за ногу, и рассеянно перебирал гравюры Давида.
– Любопытно – ты и моего герцога намерен изобразить, используя свой новый метод, Франсиско? – спросил он и, видя, что тот удивленно поднял голову, продолжил нарочито небрежным тоном: – Теперь, когда дон Мануэль возглавил кабинет министров, нам придется обратиться к тебе с просьбой написать по меньшей мере еще два его портрета, а кроме того, нужны копии для министерств и общественных учреждений…
У Гойи радостно встрепенулось сердце. Его друг Мигель не любит оставаться в долгу: он ничего не заплатит за портрет Лусии, но доставит ему почетный и выгодный заказ. Нет, падение Тулона определенно отражается на его жизни – оно возложило на него бремя заботы о Пепе, но тут же послало ему весьма прибыльный заказ.
Между тем дон Мигель продолжал в том же непринужденном, небрежном тоне:
– Итак, если ты не против, я в самые ближайшие дни устрою тебе сеанс, во время утреннего приема.
– Это очень любезно с твоей стороны, – откликнулся Франсиско.
Однако визит сеньора Бермудеса не закончился и на этом.
– Теперь, когда дон Мануэль получил власть, многое изменится, – беззаботно болтал он. – Нам придется свыкнуться с фактом существования Французской республики.
– Если я вас правильно понял, дон Мануэль вернется к прежним принципам внутренней политики? – с живым интересом спросил Агустин.
– Вот именно, – ответил Бермудес и, продолжая перебирать гравюры, не глядя на Гойю, прибавил: – Кстати, Франсиско, ты мог бы нам помочь. Ты ведь знаешь, дон Мануэль всегда рад видеть тебя. Может, ты как-нибудь во время сеанса наведешь его на мысль об одном весьма полезном политическом шаге? – И еще более легким тоном, подчеркивающим светский характер беседы: – Мне кажется, пора вернуть из ссылки дона Гаспара.
