Агустин стиснул зубы. Сам он никогда не говорил о своей любви к донье Лусии, но Гойя, пребывая в дурном настроении, всякий раз дразнил его, насмехаясь над его чувствами.

– Я знаю, что я некрасив, – глухо ответил он, и в голосе его прозвучало больше горечи, чем обычно. – Но будь я на вашем месте и имей я ваши таланты и титулы, я все равно не стал бы пытаться соблазнить жену нашего друга дона Мигеля Бермудеса.

Когда у Гойи не было никаких особых дел, он охотно проводил вечер с семьей. Он по-своему любил жену, обожал детей. Но в тот вечер настроение его оставляло желать лучшего, и, опасаясь, что в таком мрачном расположении духа пустая болтовня за ужином вряд ли пойдет ему на пользу, он предпочел отправиться к своей подружке Пепе Тудо.

Пепа была приятно удивлена. В отличие от многих мадридских женщин, она всегда отличалась опрятностью и чистоплотностью. И в этот раз на ней был красивый голубой пеньюар, подчеркивавший ослепительную белизну ее кожи. Она сидела на диване, откинувшись на спинку, пышная, томная, и, поигрывая веером, вела с ним неторопливую беседу.

Вошла ее дуэнья и спросила, что дон Франсиско желает на ужин. Тощая Кончита была при Пепе с самого ее рождения и прошла с ней через все перипетии ее бурной жизни. Обсудив с хозяйкой и гостем меню, старуха отправилась за покупками, прежде всего за мансанильей[15] для Франсиско, которую тот предпочитал изысканным винам.

Гойя задумчиво молчал. Тепло от жаровни с углем разливалось по нарядной гостиной Пепы, наполняя члены приятной тяжестью и ленью; но оба знали, что им пора объясниться. У Пепы была неприятная привычка неотрывно смотреть в лицо собеседнику своими зелеными, широко расставленными глазами, беззастенчиво глядевшими из-под низкого, широкого лба в обрамлении красивых рыжих волос.

– Как ты провела последние дни? – спросил наконец Франсиско.

Она пела, разучила три прелестных куплета, которые исполняла в новой сарсуэле[16] Мария Пульпильо, играла с дуэньей в карты… Что любопытно – Кончита, человек кристальной честности, плутует, играя в карты; она надула ее на три реала. Еще Пепа была у портнихи, мадемуазель Лизетт, на Пуэрта-Серрада. Подруга Лусия уверяла ее, что мадемуазель Лизетт сделает ей хорошую скидку. Но и со скидкой плащ, который она хотела заказать, обошелся бы ей слишком дорого. Поэтому пришлось опять прибегнуть к услугам Бусеты.

– А еще я заходила к Лусии, – продолжала Пепа. – И она тоже меня навестила.

Гойе хотелось услышать, что Лусия сказала о портрете. Но Пепа не торопилась сообщить ему мнение подруги. Ему пришлось самому спросить ее об этом. Да, она несколько раз заговаривала с ней о своем портрете.

– Ты ведь изобразил ее в желтом платье. Оно тоже от мадемуазель Лизетт. Та взяла с нее за работу восемьсот реалов! Вот какие у нее цены.

Гойя с трудом подавил в себе раздражение.

– А что донья Лусия сказала о самом портрете?

– Она удивляется, что ты никак его не закончишь. Говорит, что портрет давно готов, и не понимает, почему ты не хочешь показать его ее мужу. Признаться, я тоже этого не понимаю. Правда, дону Мигелю трудно угодить, вечно он всем недоволен. Но ты же обычно не тратишь столько времени на какой-то портрет. Сколько же, интересно, дон Мигель тебе заплатит? А может, и вовсе не заплатит? Вы же с ним друзья. Во всяком случае, на свои три тысячи реалов можешь не рассчитывать.

Гойя встал, прошелся по комнате. Пожалуй, все же лучше ему было остаться дома и ужинать с семьей.

– Скажи, Франсиско, – не унималась Пепа, – почему ты все-таки так мучаешься с этим портретом? Над моим портретом для адмирала ты не работал и трех дней, и он заплатил тебе четыре тысячи. Неужели Лусию настолько труднее нарисовать, чем меня? А может, причина в другом? Может, ты хочешь с ней переспать? Или уже переспал? Она, конечно, хороша, что и говорить…

Пепа говорила небрежно, так, словно ей все это было безразлично.

Лицо Гойи помрачнело. Может, Пепа просто решила подразнить его? Едва ли. С ней часто случались подобные приступы холодной рассудительности. Пожелай он этого всерьез, он давно бы уже покорил донью Лусию, несмотря на все ее маски и дамские ухищрения. Но… тут много всяких «но». Пепа иногда бывает несносной. В сущности, она вообще не в его вкусе – пухленькая, настоящая хамона, этакий прелестный розовый поросенок с гладкой, атласной кожей.

Пепа взяла гитару и запела. Она пела тихо, с чувством. Гойя любил смотреть на нее, когда она распевала старинные народные романсы, аккомпанируя себе на гитаре. Он знал, что в этих песнях она мысленно заново переживала собственные злоключения.

За свои двадцать три года Пепа многое успела повидать. Выросла она в испанских колониях, в Америке, в семье богатого плантатора. Когда ей было десять лет, ее отец лишился своих кораблей, состояния и вернулся с семьей в Европу. После привольной, богатой жизни на Пепу обрушились горькая нужда и лишения. Веселый нрав помог ей благополучно пережить эти тяжелые перемены и не пасть духом. Потом в ее жизнь вошел молодой морской офицер Фелипе Тудо. Он был хорош собой и покладист, и жили они счастливо, но Фелипе не имел состояния и ради нее наделал много долгов. Семейное счастье их едва ли продлилось бы долго. Вскоре, во время похода его эскадры в мексиканские воды, он погиб и, несомненно, попал сразу в рай, потому что был добрым человеком. Когда Пепа подала прошение адмиралу де Масарредо[17] о повышении пенсии, старый толстяк влюбился в нее без памяти. Он ласково называл ее вьюдитой, маленькой, сладкой вдовушкой, и нанял ей прелестную квартиру на калье[18] Майор. Пепа понимала, что адмирал не может ввести ее в круг своих знатных друзей; ей достаточно было и того, что он заказал ее портрет знаменитому придворному живописцу. Сейчас, во время войны, адмирал бороздил со своей армадой дальние моря, и Пепа была рада художнику, изъявившему желание скрасить ее одиночество.

У Пепы был мирный характер, и она довольствовалась тем, что имела. Правда, она часто вспоминала счастливую жизнь в колониях, огромные поместья, бесчисленное множество рабов. От всех этих богатств ей осталась лишь старая, преданная Кончита, кристально честная, которая плутует, только играя в карты. Франсиско, Франчо, – верный друг, настоящий мужчина, мечта любой вдовы и великий художник. Но он слишком занят, всем от него что-то нужно, все заявляют на него свои права – искусство, двор, многочисленные друзья и женщины, и даже когда он бывает у нее, мысли его не всегда обращены к ней.

Обо всем этом думала Пепа Тудо, распевая баллады. В своих грезах она представляла себя их героиней, например молодой красавицей, похищенной маврами или проданной маврам своим же любовником. Ах, как славно, думала она, быть боготворимой белой возлюбленной храброго темнокожего принца! Мечтала она и о том, что, возможно, счастье когда-нибудь улыбнется ей и здесь, в Мадриде, и уже видела себя одной из тех дам, что три-четыре раза в году покидают свои городские дворцы и предаются увеселениям в загородных поместьях, а потом снова возвращаются ко двору, окруженные дворецкими, камеристками и куаферами, щеголяя роскошными парижскими туалетами и драгоценностями, добытыми столетия назад полководцами королевы Изабеллы Католической или Карла V.