Последнее, что услышал Гойя, были слова: «Qué vergüenza». Потом его накрыло багровое облако ярости, лишив слуха и разума.

– Вон!.. – взревел он. – Убирайся к своему Ховельяносу! Пиши его, как твой Давид написал Марата, – в ванной, убитым! Вон, я сказал!.. Вон! И чтобы я тебя больше здесь не видел!

Ответа Агустина Гойя не слышал. Он видел только, как шевелятся его губы. Он уже готов был броситься на него с кулаками, но тот вдруг и в самом деле вышел из мастерской. Торопливыми, неловкими, неуклюжими шагами.

Из ста девятнадцати грандов Испании Гойе позировала почти половина. Он знал их слабости, их причуды и вел себя с ними как с равными. И все же на пути в Монклоа, к герцогине Альбе, им овладела странная робость. Подобное чувство он испытал лишь однажды, когда еще маленьким мальчиком должен был в первый раз предстать пред грозные очи графа де Фуэндетодоса, всемогущего господина, у которого его отец арендовал землю.

Он сам посмеивался над собой. Чего ему бояться? И на что он надеется? Он едет к женщине, которая недвусмысленно выразила ему свою благосклонность; и это едва ли было обыкновенным кокетством. Но отчего же она тогда так долго молчала?

Она была очень занята в последний месяц, это верно. Гойя много слышал о ней, весь город судачил о ее делах. Где бы он ни находился, он жадно ловил упоминания о ней, со страхом и в то же время с радостным волнением.

Он знал, что ее имя производит одинаковое действие как в кабачках простолюдинов, так и в салонах высшей знати. Ее глумливо ругали, рассказывали о ней непристойнейшие анекдоты и вместе с тем не скрывали восхищения перед ослепительной красотой этой женщины, правнучки самого кровожадного человека в Испании, маршала Альбы, перед ее детской непосредственностью, заносчивостью, ее веселым своенравием. Она то пускалась в разговоры с уличными мальчишками о предстоящей корриде, то высокомерно пропускала мимо ушей приветствия знатных горожан, то вызывающе подчеркивала свою приверженность всему французскому, то вела себя как истинная испанка, настоящая маха. И постоянно искала повода для раздора с королевой, с итальянкой, чужеземкой.

В сущности, Каэтана де Альба вела себя не менее гордо и экстравагантно, чем королева, она также не жалела денег на свои причуды, да и более добродетельной ее едва ли можно было назвать. Но когда тореадор Костильярес посвящал свою победу на арене королеве, трибуны безмолвствовали, если же он посвящал ее Альбе, публика ревела от восторга.

То, что она строила себе новый замок сейчас, когда вся страна из-за войны терпела лишения, было дерзостью. А ведь расточительность, с которой Мария-Антуанетта устраивала свой Трианон, стала одной из причин, которая привела ее к гильотине. Однако донья Каэтана, самонадеянно улыбаясь в своей неукротимой фамильной гордости, продолжила забавы Марии-Антуанетты, ничуть не смутившись ее трагическим концом. Многие, в том числе и Франсиско, не могли понять, что они испытывают по этому поводу – восторг или ненависть. И так с этой Альбой было всегда: на нее злились, над ней смеялись, ее любили.

Дворец оказался маленьким. Герцогиня пригласила лишь самых близких друзей и самых знатных грандов. Франсиско был рад и горд тем, что она причислила его к этим избранным. Но ведь она непредсказуема, как погода в следующем году. Может, она уже и не помнит, что пригласила его? Как она его встретит? Будет ли у нее в руках его веер? И что она ему скажет этим веером? И как она будет к нему обращаться: дон Франсиско или просто Франсиско?

Карета миновала чугунные ажурные ворота замка Буэнависта и поехала по пандусу наверх к парадному входу. Строгий, лаконичный фасад, оформленный в estilo desornamentado[33] Эрреры[34], поражал своим гордым величием. Створчатые двери распахнулись, открывая взору гостя изящную лестницу, на верхней площадке которой красовался огромный портрет кого-то из предков герцогини Альбы, гордо смотревшего вдаль. При мысли об этом самом прославленном испанском роде – более древнем и знатном, чем Бурбоны, – Гойя почувствовал неприятный холодок в груди. В платье царедворца, но с душой крестьянина, поднимался он по лестнице в сопровождении дворецкого мимо нарядных слуг, выстроившихся в два ряда, справа и слева. Имя его, передаваемое шепотом из уст в уста, летело впереди: «Сеньор де Гойя, живописец короля». Наконец наверху церемониймейстер громко объявил:

– Сеньор де Гойя, живописец короля!

А сеньор де Гойя, поднимаясь по лестнице, несмотря на свою робость в сочетании с чувством собственного достоинства, с изумлением отметил, что внутреннее убранство маленького замка находится в вопиющем, вызывающе-насмешливом противоречии с классически строгими фасадами. Всё вокруг блистало роскошью наподобие той, что вошла в моду при французском дворе целую вечность назад – при Людовике XV и мадам Дюбарри[35]. Казалось, хозяйка дворца хотела показать, что она, представительница самого гордого и мрачного испанского рода, не чужда и галантному образу жизни свергнутой французской аристократии.

Впрочем, стены своего дворца Альба украсила картинами, не имевшими ничего общего с теми, которые предпочитала французская знать, – никаких Буше или Ватто, и ничего похожего на шпалеры Гойи или его шурина Байеу. Это были лишь полотна старых испанских мастеров: темный, зловещий портрет гранда кисти Веласкеса, мрачный святой Риберы, суровый аскет Сурбарана.

Под этими картинами сидели немногочисленные гости. Тут были пятеро из двенадцати счастливых обладателей привилегии не обнажать голову в присутствии короля со своими супругами, был вечный должник Гойи месье де Авре, посланник малолетнего короля Франции и его регента; он несколько картинно, с гордым видом сидел в своем поношенном платье рядом с хорошенькой, худенькой шестнадцатилетней дочерью Женевьевой. Был и аббат дон Диего. В светловолосом статном господине со спокойным, выразительным лицом Гойя узнал – еще до того, как был ему представлен, – ненавистного доктора Пераля, лекаря и цирюльника.

А кто же этот мрачный, исполненный холодного достоинства персонаж, это олицетворение добродетели, это ходячее отрицание всей блестящей мишуры, наполнявшей залы дворца? Неужто?.. Да, это он, дон Гаспар Ховельянос, враг церкви и трона, неохотно возвращенный из ссылки вольнодумец, которого король еще не удостоил чести поцеловать свою руку в знак благодарности за оказанную милость. Пригласить его, зная, что на приеме будут и их католические величества, было со стороны доньи Каэтаны неслыханной дерзостью. Гости не знали, как вести себя с доном Гаспаром. Вежливо, но холодно поздоровавшись, они старались держаться от него подальше. Его это, судя по всему, вполне устраивало. Он расценивал как победу то, что самая знатная дама Испании пригласила его к себе по такому поводу; в остальном же его мало интересовал этот великосветский сброд. Он сидел на золоченом стуле, одинокий и неприступный, и Гойе казалось, будто этот стул вот-вот развалится под бременем такого непомерного величия.