Франсиско был возмущен. Да, Карл IV не отличается особым умом, а донья Мария-Луиза своенравна и похотлива; но король – человек добрый и по-своему достойный, а королева чертовски умна и подарила Испании целый выводок славных инфантов и инфант. Что до дона Мануэля, то с ним вполне можно поладить; главное – его не раздражать. Во всяком случае, он, Франсиско, рад, что вся эта компания удостоила его своей дружбы. Он был убежден, что власть королям, как помазанникам Божиим, дана свыше, а если Ховельянос и в самом деле верит в то, что болтает, то он не испанец и пусть убирается в свою Францию, в страну безбожников и смутьянов.

Но он совладал с собой и сказал только:

– Мне кажется, вы немного несправедливы к герцогу, дон Гаспар.

– Немного?.. Надеюсь, что я очень несправедлив к нему. Я не хочу быть справедливым к этим мерзавцам. То, что он обошелся со мной несправедливо, из всех его бесчисленных злодеяний – одно из самых незначительных. Политика плохо сочетается со справедливостью. Добродетель неравнозначна справедливости. Добродетель иногда требует прибегать к несправедливости.

– Но ведь, в конце концов, дон Мануэль старается загладить свою вину перед вами? – мягко, наслаждаясь ироничной двойственностью ситуации, возразил Франсиско. – Иначе зачем ему было возвращать вас из ссылки?

– Я не могу спокойно спать по ночам! – гневно глядя на незаконченный портрет, ответил Ховельянос. – Меня приводит в ярость сознание того, что я должен быть ему благодарен!

И вдруг, резко сменив тон в своей характерной манере, благодаря которой многие забывали о его суровости, жесткости и отталкивающей мрачности, Ховельянос продолжил:

– Впрочем, оставим это. Поговорим лучше об искусстве. О вашем искусстве. Своей вновь обретенной свободой я обязан вам, дон Франсиско, и, когда я думаю о вашем искусстве, чувство благодарности во мне усиливается. Я слышал, дон Франсиско, что вы принадлежите к числу лучших портретистов Испании.

Лицо его при этом просияло и стало необычайно любезным. Гойя искренне порадовался его словам.

Однако радость его длилась недолго. Дон Гаспар тут же вновь превратился в несносного критикана.

– Говорят, некоторые из ваших произведений вполне сопоставимы с картинами Байеу и Маэльи.

Даже Агустин вздрогнул, услышав это заявление.

Ховельянос принялся ходить по мастерской и рассматривать картины и этюды Гойи, молча, пристально, с истинным интересом, подолгу не отрываясь от полотна.

– Дон Франсиско, – сказал он наконец, – я благодарен вам, и долг благодарности обязывает меня к откровенности. Вы добились больших успехов в живописи, возможно, и в самом деле сравнялись с Байеу и Маэльей, а может даже, и превзошли их в мастерстве. Но вы слишком смело экспериментируете с великими, унаследованными от старых мастеров истинами. Вы играете цветом, вы пренебрегаете четкостью линий. Тем самым вы вредите вашему таланту. Возьмите за образец Жака Луи Давида. Нам здесь, в Мадриде, такой художник был бы очень кстати. Его искусство питала бы ненависть к растленному королевскому двору. Он писал бы не нарядных дам, а гневающегося Зевса.

«Старый болван», – подумал Франсиско и вспомнил поговорку: «Кого гнев одолевает, того разум оставляет».

– Хотите, я напишу ваш портрет, дон Гаспар? – предложил он, не скрывая насмешки.

Ховельянос, казалось, готов был разразиться злобной тирадой, но сдержался и ответил почти любезно:

– Жаль, что вы не принимаете мои слова всерьез, дон Франсиско, ибо я глубоко уважаю вас. После политики искусство мне ближе всего на свете. Художественное дарование в сочетании с политическим энтузиазмом открывает перед человеком путь к высочайшим достижениям. Такой художник, как Жак Луи Давид, мог бы принести не меньше пользы этой стране, чем какой-нибудь Мирабо[31].

Когда Ховельянос ушел, Франсиско пожал плечами и продолжил работу. Но вдруг в нем вскипела злость, оттого что ему пришлось покорно выслушивать назидательную чушь этого записного поборника добродетели.

– Лучше бы он сидел там до старости, в своих любимых горах! – дал он наконец волю раздражению. – Это ты во всем виноват! – повернулся он к Агустину. – Ты таращился на меня с осуждением, сверлил меня взглядом, глупый фанатик, а я как дурак развесил уши и согласился! И вот теперь вынужден любезничать с этим буквоедом, с этим занудой, от одного взгляда которого на палитре сохнут краски.

На этот раз Агустин не стал молчать.

– Не болтайте ерунду! – ответил он ворчливым, вызывающим тоном. – Конечно, то, что дон Гаспар говорил о вас и о Жаке Луи Давиде, – чушь. Но в своем желании сделать искусство средством политической борьбы сейчас, сегодня, в Испании – он прав. Постарайтесь это понять.

Агустин ожидал, что Гойя разразится бранью, но тот тихим, хотя и полным язвительной насмешки голосом ответил:

– И это говорит мне человек, которому нужен целый час, чтобы нарисовать лошадиную задницу. Так, выходит, твои лошадиные задницы – это политика в искусстве? Тоже мне – испанский Давид! Ничего глупее я в жизни не слышал. Да, ты можешь стать испанским Давидом, дон Агустин Эстеве. На большее твоего таланта не хватит.

– Послушайте, что я вам скажу, дон Франсиско… – мрачно, со злостью в голосе произнес Агустин, угрожающе вытянув вперед свою шишковатую голову. – Послушай, что я тебе скажу, Франчо… Господин придворный живописец и член Академии… Ты можешь сколько угодно злобствовать и брызгать желчью, но он тысячу раз прав, этот дон Гаспар. Твои картины – жалкая мазня, дон Франсиско Гойя, несмотря на все твое дарование, а в моих лошадиных задницах больше смысла и политики, чем в похотливых рожах твоих знатных дам. И пока ты соблюдаешь свой трусливый нейтралитет, пока ты не выражаешь и даже не имеешь собственного мнения, вся твоя живопись – это мусор и дерьмо. – Он показал на портрет дона Мануэля. – Тебе самому не стыдно смотреть на это? Это позор! Позор! Qué vergüenza![32] Ты уже неделю занимаешься этой мазней, и у тебя ничего не получается, ты сам это знаешь! Ты не пожалел красок на этот роскошный мундир и на эти роскошные ордена, а вместо лица – пустота, и все остальное тоже – одна сплошная пустота. Это не живопись, это – огромная куча дерьма. А почему? Потому что ты хочешь угодить своему дону Мануэлю. Твой Мануэль из того же теста, что и ты, – та же спесь и тщеславие и тот же страх потерять репутацию. Потому-то ты и не решаешься написать его таким, каков он есть. Ты боишься правды. Его правды и своей. Трус! Жалкий трус!

Это было уже чересчур. Гойя, нахмурившись, медленно подошел вплотную к Агустину. Крепкие кулаки его были сжаты.

– Заткни свою гнилую пасть, шут гороховый!.. – грозно произнес он сдавленным голосом.

– И не подумаю! – ответил Агустин. – Ты по десять часов в день переводишь краски и гордишься своим трудолюбием и сотнями написанных картин. А я тебе скажу, что ты – ленивый, поверхностный, порочный и недобросовестный ремесленник. Ты малодушен, ты труслив, ты недостоин своего таланта. Вот ты написал эту донью Лусию и нашел свой новый свет и свой новый воздух. И что ты со всем этим сделал? Вместо того чтобы сосредоточиться на новом, навсегда сделать его своим достоянием, ты полагаешься на свою руку и малюешь наугад, напропалую, с остервенением и с привычным разгильдяйством.

– Ты заткнешься или нет, каналья? – прошипел Гойя так злобно, что любой бы на месте Агустина испуганно попятился.

Но тот, видя, как тяжело дышит Гойя, и зная, что приступ ярости его заклятого друга вот-вот кончится приступом глухоты, повысил голос:

– Твой Мануэль будет доволен этой мазней. Но это – мазня. Эффектная мазня, а значит, мазня вдвойне. И ты это знаешь. А почему у тебя ничего получается с этим портретом? Потому что ты – лодырь! Потому что ты не в состоянии сосредоточиться. Потому что тебя одолевает похоть. Позор! Qué vergüenza! Потому что ты ждешь женщину, которая не торопится сказать тебе «да» и которая, скорее всего, не стоит того, чтобы ты ее добивался.