– Благодарю вас, дон Мануэль.

Несколько дней спустя, когда Гойя без особого воодушевления работал над портретом дона Мануэля, в его мастерскую явился неожиданный гость – дон Гаспар Ховельянос. Министр выполнил свое обещание без промедления.

При виде знаменитого государственного мужа лицо Агустина озарила улыбка смущения, радости и почтительного восторга. Гойя и сам растерялся, он был польщен и в то же время сконфужен, оттого что этот великий человек, едва вернувшись в Мадрид, поспешил нанести ему визит благодарности.

– Должен сказать, что я во все время своей ссылки ни минуты не сомневался в том, что мои противники в конце концов вернут меня назад, – сказал дон Гаспар после слов приветствия. – Прогресс сильнее тирании отдельных безумцев. Но без вашего вмешательства, дон Франсиско, я, пожалуй, еще не скоро увидел бы Мадрид. Отрадно и утешительно знать, что твои друзья не боятся возвысить голос в защиту верных слуг отечества. И вдвойне приятно, когда эта поддержка исходит от человека, от которого ты не ожидал ее получить. Примите мою благодарность, дон Франсиско.

Он говорил с достоинством, суровое, испещренное морщинами, костлявое лицо его было мрачно. Умолкнув, он поклонился.

Гойя знал, что в либеральных кругах пафос в моде; сам же он не любил громких слов, и вычурная речь гостя его смутила. Он ответил кратко и сдержанно. Затем участливо заметил, что дон Гаспар выглядит на зависть здоровым и крепким.

– Да, – мрачно ответил Ховельянос, – те, кто думал, что я в изгнании буду предаваться горести и унынию, ошиблись. Я люблю свои края. Я ходил в горы, охотился, много читал, работал, и ссылка пошла мне, как вы верно заметили, на пользу.

– Говорят, – почтительно произнес Агустин, – вы плодотворно использовали покой и уединение и написали несколько серьезных книг.

– Да, у меня было время, чтобы изложить некоторые из моих идей на бумаге. Это очерки по философии и экономике. Мои близкие друзья сочли эти рукописи достойными внимания и тайно переправили их в Голландию. В Мадрид, боюсь, попало не многое из того, что я написал, или вовсе ничего.

– Мне кажется, вы ошибаетесь, дон Гаспар, – с радостной улыбкой возразил Агустин своим хриплым голосом. – Есть, например, одна рукопись, не очень большая, но очень важная; она называется «Хлеба и корриды!». Автором ее считается некий дон Кандидо Носедаль, но кто прочел хоть одну статью Ховельяноса, тот знает, кто такой этот Носедаль. Так в Испании может писать только один человек.

Худое, морщинистое лицо Ховельяноса густо покраснело.

– Инквизиция открыла на эту рукопись настоящую охоту, – восторженно продолжал Агустин, – и тем, кто попадался за ее чтением, приходилось несладко. Но мадридцев не так-то просто запугать: они переписывали этот памфлет от руки и распространяли среди друзей. Многие знают его наизусть. – И он начал цитировать: – «В Мадриде больше церквей, чем домов, больше священников и монахов, чем мирян. На каждом углу людям предлагают фальшивые реликвии и рассказывают о лжечудесах. Религия заключается в нелепых обрядах, бесчисленные „братства“ вытеснили самое понятие „братство“. В каждом уголке отсталой, дремучей, погрязшей в невежестве и суеверии Испании висит замызганный, засиженный мухами образ Мадонны. Мы исповедуемся каждый месяц, но избавиться от грехов нам не удается до самой смерти. Ни один язычник не может сравниться с нами, испанскими христианами, в дикости и злобе. Мы трепещем перед застенками Инквизиции, но не боимся Страшного суда…»

– Дон Кандидо Носедаль прав, – ухмыльнулся Ховельянос.

Франсиско слушал Агустина с негодованием и страхом. Тому не следовало говорить подобные вещи под крышей его дома. Он и сам не жаловал церковь и духовенство, но произносить такие дерзкие и богохульные речи было опасно – это могло навлечь гнев инквизиции. К тому же это был вызов судьбе. Он взглянул на Богоматерь Аточскую и перекрестился.

Как художник, он не мог, однако, не заметить внезапной метаморфозы Ховельяноса. Суровое лицо гостя просветлело; его развеселила забавность ситуации – автору цитировали хлесткие фразы из памфлета, который он под чужим именем тайно переправил в Мадрид из своей ссылки. Гойя увидел, что происходит под маской суровости, и понял, как нужно писать портрет великого Ховельяноса, несмотря на всю причудливость этого образа ходячей добродетели.

Между тем Ховельянос уже почти с наслаждением предавался воспоминаниям о своем политическом прошлом. Он рассказывал, к каким уловкам ему приходилось прибегать, чтобы подвигнуть правительство к принятию тех или иных прогрессивных решений. Например, он добился запрета осквернять улицы Мадрида всякого рода мусором и нечистотами. Противники же его не замедлили оспорить этот запрет, сославшись на заключение лекарей, согласно которым разреженный воздух Мадрида якобы благоприятствует развитию опасных болезней и его необходимо сгущать испарениями от нечистот. Но он, Ховельянос, сумел опровергнуть их точку зрения посредством другого медицинского заключения: мол, разреженный воздух Мадрида достаточно сгущают дым и копоть от заводов и фабрик, которые он открыл в столице.

Однако вскоре благодушие дона Гаспара иссякло, и он с гневной критикой обрушился на нынешние порядки.

– Мы в свое время улучшили жизнь низших сословий за счет снижения налогов. Мы добились того, чтобы хотя бы каждый восьмой ребенок мог учиться в школе, а когда из Америки начали прибывать наши корабли с золотом, мы сделали даже небольшие денежные резервы. Нынешняя власть все промотала. Эти господа так и не поняли, что одной из главных причин революции во Франции стала расточительность Марии-Антуанетты. Они швыряют деньги на ветер еще беспечней. Вместо того чтобы укреплять армию, они содержат на эти деньги фаворитов, покупают себе английских и арабских лошадей. Мы заботились об образовании и благополучии народа, они же сеяли невежество и нищету и вот теперь пожинают плоды своей бездарной политики – разорение страны и военное поражение. При нас цветами испанского флага были желтый и красный, при них – это цвет золота и крови.

Франсиско в его речах слышал лишь склонность к преувеличению и искажение фактов. В чем-то Ховельянос, возможно, и был прав, но, ослепленный ненавистью, он подменял подлинную картину примитивной подделкой, и если бы ему, Гойе, сейчас нужно было написать его портрет, он изобразил бы просто мрачного, узколобого фанатика. А ведь этот Гаспар Ховельянос был, без сомнения, одним из умнейших и добродетельнейших государственных мужей Испании. Человек, посвятивший себя политике, не может не преувеличивать – либо в ту, либо в другую сторону. Гойя с радостью отметил про себя, что сам он не имеет к политике ни малейшего отношения.

Во все время беседы Ховельянос мрачно поглядывал на незаконченный портрет дона Мануэля.

– Если бы этот господин и его дамы не были такими отъявленными транжирами, больше денег оставалось бы на школы! – гневно заявил он наконец, с осуждением указывая пальцем на герцога, который заносчиво взирал на него с мольберта. – Но именно этого они и не хотят. Они поощряют невежество, чтобы народ не понимал причин своих страданий. Почему нищую Францию никто в мире не может победить? Я вам скажу почему, господа. Потому что французский народ привержен разуму, добродетели, потому что у него есть убеждения. А что есть у нас? Безмозглый король, похотливая королева и премьер-министр, успешно справляющийся только с одной ролью – ролью жеребца.