На сцене тем временем появился свирепый мужлан – председатель Революционного трибунала. Прежде чем объявить королеве приговор, он еще раз огласил невероятно глупый и не менее отвратительный перечень ее гнусных «злодеяний».
Утонув в огромном кресле, следил за игрой актеров и месье де Авре, тощий, тщедушный господин в пышном мундире посланника, поверенный в делах французского регента, правившего страной из Вероны вместо малолетнего короля, которого республиканцы держали в неволе. Нелегко править страной, в которой тебе не принадлежит ни пяди земли; еще сложнее быть посланником такого правителя. Месье де Авре, старому дипломату, не одно десятилетие представлявшему в Мадриде пышный блеск Версаля, трудно было смириться с новым, жалким жребием. Послания, передаваемые им мадридскому двору по поручению регента и отличавшиеся порой весьма кичливой манерой, довольно странно звучали в устах дипломата, который являлся на приемы в поношенном мундире и без вспомоществований испанского двора жил бы впроголодь. И вот, прикрыв треуголкой наиболее потертые места мундира, месье де Авре смотрел спектакль. Рядом с ним сидела его шестнадцатилетняя дочь, тоненькая, бледная, красивая девушка. Ей тоже не помешали бы новые платья – в интересах Франции и в ее собственных интересах. Ах, до чего они дожили! Приходится радоваться уже тому, что герцогиня Альба оказала им честь, пригласив на свой вечер.
На сцене венценосная мученица, выслушав приговор, сообщила председателю трибунала, что желает как можно скорее соединиться со своим супругом. Однако просто казни ее мучителям было мало: эти мерзавцы-безбожники приготовили для нее еще и горькую чашу позора. Мария-Антуанетта, объявил – по-прежнему в стихотворной форме – судья-злодей, много лет унижала Францию в глазах всего мира своей необузданной похотью, поэтому ей придется самой подвергнуться заслуженному унижению – ее поведут к месту казни обнаженной до пояса; такова воля народа.
Зрители уже были наслышаны об этой трагедии, но последняя деталь оказалась для них новостью. Она вселяла ужас и в то же время приятно щекотала нервы. Сонливость публики как рукой сняло; финал пьесы смотрели с удвоенным вниманием.
Наконец занавес упал, гости из вежливости похлопали, поднялись с мест, радуясь возможности размять затекшие члены, и стали прогуливаться по залу.
Слуги зажгли больше свечей. Теперь можно было разглядеть всех присутствовавших.
Особое внимание обращал на себя один господин, который, несмотря на прекрасно сшитое и дорогое платье, выделялся среди элегантных дам и кавалеров своей несколько неуклюжей повадкой. Он был невысок ростом, глубоко посаженные глаза его смотрели из-под тяжелых век, полная нижняя губа резко, словно вызывающе, выдавалась вперед, нос был прямой, мясистый и плоский, в очертаниях головы было что-то львиное. Он бродил по залу. Почти все его знали и почтительно отвечали на его приветствия.
– Рады видеть вас, дон Франсиско, – слышал он то и дело.
Дон Франсиско Гойя и сам радовался тому, что герцогиня Альба пригласила его на вечер и он оказался среди избранных гостей, радовался почтению, которое те ему оказывали. Позади у него был долгий и нелегкий жизненный путь – из деревни Фуэндетодос[4] до дворца Альбы, – но он успешно преодолел его, и теперь, когда малыш Франчо, придворный живописец, pintor de cámara, писал портреты этих высокородных дам и кавалеров, еще неизвестно, кто кому оказывал честь – они ему или он им.
Гойя почтительно поклонился маркизе де Вильябранка.
– Как вы находите пьесу и исполнение, дон Франсиско? – спросила та.
– Мне трудно представить себе, что королева Мария-Антуанетта могла так говорить, – ответил он. – А если это правда, стоит ли так жалеть о ее смерти?
Маркиза улыбнулась:
– И все же жаль, что на спектакле не присутствовали их величества.
Она произнесла это с едва уловимой ноткой лукавства, глядя на него своими красивыми, беззастенчивыми глазами и чуть скривив большой рот с тонкими губами. Он тоже улыбнулся, прочитав ее мысли: испанским Бурбонам, вероятно, было бы не по себе, если бы им весь вечер пришлось слушать эту «зримую песнь» о незавидной участи их французских родственников.
– Когда же вы наконец напишете мой портрет, дон Франсиско? – продолжала маркиза. – Знаю-знаю, я уже старуха и у вас есть более увлекательные занятия.
Он принялся горячо и искренне разубеждать ее. В свои пятьдесят пять лет маркиза все еще была красавицей, осиянной ореолом богатой впечатлениями жизни в очень недалеком прошлом. Умудренное житейским опытом лицо с печатью легкого разочарования, темное, простое, хотя и дорогое, платье, тончайшая белая шаль, из-под которой выглядывает роза, – именно такой и представлял себе Гойя в юношеских мечтах знатную даму. Он уже радостно предвкушал работу над ее портретом.
Дворецкий пригласил гостей в большую гостиную, где их ожидала герцогиня. Гойя вел под руку маркизу. Они медленно шли по картинной галерее, соединявшей театральный зал с гостиной. Стены были увешаны изысканными полотнами старых испанских, фламандских, итальянских мастеров. Гости поневоле часто замедляли шаг, чтобы лучше рассмотреть ту или иную картину в неверном свете свечей; запечатленная в них старина манила и очаровывала.
– Ничего не могу с собой поделать, – призналась маркиза, – люблю Рафаэля. Из того, что здесь собрано, мне милее всего «Святое семейство».
Гойя, который, вопреки всеобщей любви к Рафаэлю, не был его поклонником, хотел произнести какую-нибудь ни к чему не обязывающую любезность. Однако они уже достигли поворота к гостиной и через створчатую дверь увидели Каэтану де Альба. Согласно старинному обычаю, она сидела на небольшом возвышении, устланном коврами и отделенном от зала невысокой решеткой с широким входным проемом. В отличие от остальных дам, на ней было не современное платье, а испанское, старинного покроя. Маркиза улыбнулась. Такова уж донья Каэтана: она перенимает у французов то, что достойно подражания, но всячески подчеркивает, что она – испанка. Это был ее вечер, приглашения рассылались от ее имени, а не от имени супругов Альба, никто не посмеет упрекнуть ее в том, что за первой, французской частью вечера последовала вторая, испанская. Но появиться у себя в доме, перед зваными гостями в испанском платье – почти как маха – это, пожалуй, слишком экстравагантный поступок.
– Вечно у нее какие-то новые причуды, у нашей доньи Каэтаны, – сказала маркиза Гойе. – Elle est chatoyante, – добавила она по-французски.
Гойя не ответил. Застыв в дверях, он молча, неотрывно смотрел на герцогиню Альбу. Черные кружева, покрывавшие ее серебристо-серое платье, подчеркивали теплый, матовый блеск смуглой кожи; овальное ненарумяненное лицо в обрамлении густых черных кудрей будто светилось в полумраке. Голову венчал высокий черный гребень. Из-под широких складок платья выглядывали маленькие изящные ножки в остроносых туфельках. На коленях у герцогини сидела до нелепости крохотная белая пушистая собачка; хозяйка гладила ее левой рукой, затянутой в перчатку. Правая рука, обнаженная, узкая, по-детски пухлая, покоилась на подлокотнике; тонкие пальцы небрежно держали полузакрытый, опущенный вниз веер.
Так и не дождавшись ответа и решив, что Гойя просто не понял французских слов, маркиза перевела:
– Она блестит, как кошка.
Однако дон Франсиско продолжал пожирать герцогиню глазами. Он видел ее не в первый раз, он даже написал ее портрет, спокойно, безучастно, и из этого портрета ничего хорошего не вышло. Он даже использовал – забавы ради – образ этой знатной дамы, о которой так много и охотно говорили в Мадриде, в своих непритязательных галантных эскизах к шпалерам для королевских дворцов. Но сейчас он ее не узнавал. Он словно впервые увидел ее и не мог поверить, что перед ним и в самом деле герцогиня Альба.
У него дрожали колени. Каждый ее волосок, каждая пора ее кожи, густые высокие брови, полуобнаженные груди под черными кружевами возбуждали в нем жгучую страсть.
