– Несомненно, очень многие испанцы восхитятся мудростью королевского решения. Но лично я глубоко огорчена – и это огорчение, вероятно, разделят со мной немало других испанцев… Я огорчена тем, что у нас думают о мире, в то время как нашу землю еще топчет враг. Я помню, как бедняки отдавали последние гроши на снаряжение нашей армии, помню, как народ шел на войну – с песнями, танцами, с ликованием. Я, конечно, еще молода и безрассудна, но ничего не могу с собой поделать: после такого подъема народного духа этот финал кажется мне слишком… как бы это назвать… слишком холодным и прозаичным…

Она встала. Белая и тонкая, как свеча, стояла она перед королевой, одетой с кричащей роскошью, и весь ее облик был отмечен печатью благородной простоты.

У бедного французского посланника, месье де Авре, радостно забилось сердце. Значит, еще не оскудела земля испанская поборниками благородных и священных идеалов, значит, не перевелись в этой стране люди, готовые защищать монархию от мятежа и безбожия. Он растроганно смотрел на эту иберийскую Жанну дʼАрк, ласково поглаживая руку своей Женевьевы.

На остальных слова Каэтаны тоже произвели впечатление. Конечно, королева права, а то, что говорит герцогиня, – всего лишь романтика, патетический вздор. Но как она хороша и как смела! Кто еще в Испании мог дерзнуть столь открыто противоречить католической королеве? Сердца всех гостей принадлежали герцогине Альбе.

Когда она кончила, воцарилось молчание. Только дон Карлос, покачав головой, примирительно произнес:

– Ну, ну, ну! Право же, милая герцогиня…

Донья Мария-Луиза с болью в сердце почувствовала, как и эта ее победа обернулась поражением. Она могла бы поставить эту дерзкую строптивицу на место, но ей нельзя было давать волю чувствам, нельзя было показать, что слова герцогини задели ее, нельзя было рассердиться.

– Фасады вашего нового дома, дорогая моя юная подруга, – ответила она невозмутимо, – оформлены в лучших традициях старого испанского стиля, а внутреннее убранство отвечает веяниям нового времени. Думаю, вам следовало бы брать пример с вашего дома.

Едва ли можно было найти более удачный ответ: королева все же сумела достойным образом одернуть свою статс-даму. И тем не менее донья Мария-Луиза прекрасно понимала, что это ей ничего не дало – сама она по-прежнему останется для всех уродливой старухой, а ее соперница будет права, даже будучи трижды несправедлива.

Это, очевидно, понимала и Альба. Присев перед королевой в реверансе, она с дерзким смирением произнесла:

– Я очень сожалею о том, что вызвала недовольство ее величества. Я рано осиротела и не получила должного воспитания. Потому я порой невольно нарушаю строгий, но мудрый придворный этикет.

При этом она едва заметно покосилась на портрет своего предка, кровавого герцога Альбы, фельдмаршала, который на требование короля представить ему отчет о своей деятельности прислал следующий перечень: «Завоевал для испанской короны 4 королевства, одержал 9 решающих побед, успешно провел 217 осад, отслужил 60 лет».

Гойя наблюдал словесный поединок двух влиятельнейших дам со смешанными чувствами. Он верил в Божественное происхождение королевской власти, в то, что покорность этой власти есть такой же священный долг подданных, как почитание Божьей Матери, и слова герцогини Альбы показались ему преступной дерзостью; слушая их, он мысленно перекрестился – такая непомерная гордыня могла навлечь на нее беду. И все же сердце его почти болезненно сжалось от восторга перед лицом этой гордости и красоты.

Их величества вскоре торжественно удалились, довольно сухо попрощавшись с хозяйкой. Гойя остался. Большинство других гостей тоже не спешили откланяться.

Дон Гаспар Ховельянос решил, что теперь самое время обратиться к хозяйке дома с назидательной речью. Он хотел сделать это сразу же после ее дерзкого ответа королеве, но гордая и прекрасная дама в своей горячей любви к отечеству, равно как и в своей безрассудности, показалась ему аллегорией его родины, и у него не хватило духу высказать свое мнение в присутствии ее соперницы.

– Сеньора, – сказал он с важным видом, – донья Каэтана, я понимаю, какую боль причинило вам известие о том, что война будет окончена, не увенчавшись победой. Поверьте, мое сердце предано Испании не меньше, чем ваше, но мой мозг подчиняется законам логики. На сей раз советники короля оказались правы. Продолжать войну было бы губительно для страны, к тому же нет более страшного преступления, чем бессмысленная война. Мне тяжело предлагать даме представить себе ужасы войны. Но позвольте кратко процитировать величайшего писателя этого столетия: «Наступая на валявшихся повсюду мертвых и умирающих, он добрался до соседней деревни; она была превращена в пепелище. Эту аварскую деревню болгары спалили согласно законам общественного права. Здесь искалеченные ударами старики смотрели, как умирают их израненные жены, прижимающие детей к окровавленным грудям; там девушки со вспоротыми животами, насытив естественные потребности нескольких героев, испускали последние вздохи; в другом месте полусожженные люди умоляли добить их. Мозги были разбрызганы по земле, усеянной отрубленными руками и ногами»[37]. Прошу простить меня, господа, за то, что я подверг ваш слух столь тяжкому испытанию. Однако я по собственному опыту могу сказать: автор прав. И уверяю вас, злодеяния, подобные тем, что описаны в этой книге, происходят и сейчас, прямо сейчас, в эту самую ночь, в наших северных провинциях.

То, что сеньор де Ховельянос публично, не боясь инквизиции, процитировал самого запретного писателя в мире, месье де Вольтера, да еще к тому же во дворце герцогини Альбы, было бестактно, но не лишено некоторой пикантности. Вечер получился интересным, и гости еще долго не хотели расходиться.

Гойя, однако, воспринял слова Ховельяноса как предостережение, как знак того, что ему надо держаться подальше от герцогини. Все, что делала и говорила эта женщина, было чревато страшными последствиями. Он больше не желал иметь с ней никаких дел и собрался уходить, на этот раз окончательно.

И вдруг, легко коснувшись пальцами его рукава и зазывно поигрывая веером, Каэтана обратилась к нему.

Когда Гойя обедал в домашнем кругу – а это случалось почти каждый день, – он был с головы до ног отец семейства, радовался своей жене Хосефе, детям, застольной беседе, с аппетитом ел и пил. Сегодня же за столом царило подавленное настроение, и сам Гойя, и Хосефа, и трое детей, и тощий Агустин были неразговорчивы. Пришло известие, что Франсиско Байеу, брату Хосефы, давно уже прикованному к одру болезни, осталось жить всего два-три дня.

Гойя украдкой поглядывал на жену. Она, как всегда, сидела выпрямив спину, ее длинное лицо с большим носом не выражало никаких чувств. Светлые живые глаза смотрели вперед, тонкие губы были скорбно сжаты. Она едва заметно покусывала верхнюю губу, а подбородок, и без того острый, казалось, заострился еще больше. Золотисто-рыжие волосы, заплетенные в две тяжелые косы и уложенные над высоким лбом, напоминали сдвинутую на затылок корону. В Сарагосе, через несколько лет после венчания, он написал ее портрет в образе Девы Марии, сияющей юной прелестью, с двумя сыновьями на руках – в виде младенца Христа и маленького святого Иоанна Крестителя. С тех пор они прожили вместе двадцать лет, делили горе и радости, надежды и разочарования, она рожала ему детей, живых и мертвых. И он до сих пор временами видел ее такой же, какой она была в его глазах тогда. Несмотря на все тяготы материнства, ее, теперь сорокатрехлетнюю женщину, отличала какая-то девичья нежность, какое-то детское обаяние, какая-то терпкая прелесть.