Гойя, часто писавший портреты Марии-Луизы, хорошо знал ее. Ему была знакома каждая морщинка на этом лице, обожженном неуемной жаждой жизни и наслаждений и неудовлетворенным сладострастием. Она никогда не была красивой, но в молодости от нее исходило столько дикой, порочной жизненной силы, что она не могла не привлекать мужчин. К тому же она была хорошо сложена; правда, теперь, после стольких родов, ее тело стало дряблым, прежнюю свежесть и красоту сохранили лишь руки. Гойя с горькой иронией и в то же время с сочувствием смотрел на королеву, которая, несмотря на величественную позу и обилие украшений, выглядела довольно жалко на фоне цветущей красоты герцогини Альбы и благородной простоты ее наряда. Стареющая Мария-Луиза превосходила ее более острым умом и безграничной властью, но у герцогини было огромное преимущество: ослепительная красота. Объединяло их одно общее свойство: в обеих было что-то от злой колдуньи, и кто из этих двух ведьм опаснее – красивая или уродливая, – оставалось загадкой. Как глупо, бессмысленно и жестоко было со стороны герцогини дважды подвергнуть свою соперницу унижению. Ему просто опасно смотреть на нее. Он мрачно – в десятый раз – дал себе слово откланяться, как только уедет король.
Но в душе Гойя знал, что останется. Он знал: эта красивая, злая женщина – самое большое искушение и самая большая опасность в его судьбе, источник невыразимого блаженства и невыразимого страдания; ничего подобного в его жизни больше не будет. И он, Франсиско Гойя, не станет уклоняться от судьбы.
Дон Мануэль спел на этот раз три песни. Едва он успел допеть третью, как королева сказала:
– Карлос, вы, кажется, собирались завтра рано утром на охоту. Думаю, нам пора.
Король расстегнул свой роскошный жилет, надетый поверх второго, более скромного, на котором поблескивало несколько цепочек от часов. Достав два брегета, он послушал их, посмотрел на циферблаты, сравнил положение стрелок. Часы и точность были его слабостью.
– Еще только десять часов двенадцать минут, – ответил он. – Полчасика еще можно погостить. Уж очень приятный вечер.
Спрятав часы, он застегнулся и с довольным видом, отдуваясь после обильного ужина, откинулся на спинку кресла, вальяжный, грузный, добродушный.
Слова короля очень обрадовали аббата дона Диего. Будучи убежденным противником войны, он знал, что в намерения дона Мануэля и королевы входило заключение мира с Францией, но они пока остерегались открыто заявлять о своих планах. Умный аббат рассчитывал на то, что темпераментная донья Мария-Луиза, раздраженная своим поражением как женщина, будет рада случаю выступить в роли политика и блеснуть на сугубо мужском поприще, недоступном для ее соперницы.
– Ваше величество изволили благосклонно отозваться об атмосфере веселья, которой отмечен сегодняшний день, этот «приятный вечер», как вам угодно было выразиться, ваше величество, – обратился он к королю. – Сир, сегодня, где бы ни собрались испанцы – благородного или низкого сословия, – вы всюду услышите тот же вздох облегчения. Ибо все чувствуют, что благодаря мудрости вашего правления эта кровопролитная война близится к концу.
Дон Карлос удивленно воззрился на громоздкого, неуклюжего господина, с необыкновенным изяществом носившего свое монашеское облачение. Что это за диковинная птица? Кто он – царедворец или священник? Еще менее понятным был для короля смысл его странных речей. Зато, как и ожидал аббат, донья Мария-Луиза мгновенно клюнула на приманку и воспользовалась возможностью поразить воображение присутствующих если не как женщина, то хотя бы как королева. Она показала себя доброй и мудрой государыней, для которой худой мир предпочтительнее почетной, но чрезвычайно кровопролитной и разорительной войны.
– Отрадно слышать ваши слова, господин аббат, – сказала она своим звучным голосом. – Мы с королем дольше и усерднее всех остальных отстаивали священный принцип монархии в борьбе с мятежной Францией. Мы прибегали и к мольбам, и к угрозам, чтобы добиться от наших союзников исполнения их долга – восстановить во Франции власть законного короля, помазанника Божия. Но, увы, наши союзники и их народы оказались не такими самоотверженными борцами за общее дело, как мы, испанцы. Они готовы признать Французскую республику – с нами или без нас. Если же мы продолжим борьбу, рассчитывая лишь на собственные силы, мы рискуем подвергнуться нападению со стороны известной своей алчностью державы, не могущей простить нам нашего морского владычества: наша сухопутная война не на жизнь, а на смерть была бы ей на руку. Поэтому мы с королем пришли к заключению, что до конца исполнили долг чести перед собой и собственным народом и заслужили право даровать Испании мир. Это будет почетный мир. И совесть наша чиста пред Господом и перед союзниками.
Так говорила Мария-Луиза Пармская и Бурбонская. Она не встала, продолжая величественно восседать в своем кринолине, усыпанном драгоценными камнями, со своими перьями, напоминая идола. Она переняла царственную позу у своих предков, увековеченных кистью художников, у нее был красивый, хорошо поставленный голос, а легкий итальянский акцент торжественно подчеркивал дистанцию между ней и ее слушателями.
Бедный месье де Авре, посланник малолетнего короля Франции и его регента, от ее слов впал в отчаяние. Он так радовался этому вечеру, так упивался горделивым сознанием того, что его пригласила к себе герцогиня Альба и что его бедная, красивая и такая талантливая дочь удостоилась чести играть дивертисмент. Но выход Женевьевы на сцену стал единственным светлым пятном на зловещем вечере. Сначала ему пришлось лицезреть этого хитрого аббата, эту змею, брызжущую ядом на его маленького государя, потом ненавистного Ховельяноса, отпетого смутьяна, место которому не в салоне герцогини Альбы, а на плахе. Не говоря уже об этом наглом плебее-живописце, который то и дело пристает к нему, требуя плату за портрет, вместо того чтобы радоваться, что его удостоили чести увековечить посланника маленького, трогательного короля Франции. Но самым страшным ударом для него было услышать собственными ушами, как королева Испании публично, в присутствии своих грандов, бесстыдно, цинично предала принцип монархии, будучи символом, знаменем этого принципа. А он не мог даже позволить себе разрыдаться и вынужден был изображать спокойствие и невозмутимость! О, лучше бы он остался в мятежном Париже и сложил вместе со своим королем голову на гильотине!
Зато аббат и Ховельянос остались довольны. Аббат был горд тем, что он, благодаря знанию человеческой души, выбрал правильный момент. В сущности, он был единственным настоящим политиком по эту сторону Пиренеев. Сознание того, что историки едва ли когда-нибудь оценят его вклад в прогресс, отнюдь не омрачало его триумфа. Ховельянос, со своей стороны, разумеется, понимал, что вовсе не забота о благе страны побудила Марию-Луизу, эту Мессалину, эту коронованную блудницу, объявить о намерении заключить мир, а всего лишь опасения, что из-за растущих военных расходов ей и ее любовнику не хватит золота на утоление безудержной страсти расточительства. Но каковыми бы ни были причины, она во всеуслышание объявила о своей готовности закончить войну. Значит, наступит мир и такие люди, как он, исполненные жажды деятельности на благо отечества, смогут провести полезные для народа реформы.
Большинство гостей не удивились сообщению доньи Марии-Луизы, хотя и не ожидали услышать его именно здесь и именно в этот вечер. Они сочли, что решение их величеств не делало им чести, но было вполне разумным. Мир устраивал всех: продолжение войны означало бы дальнейшие и все более ощутимые расходы для каждого. К тому же нельзя было не признать, что королева сумела преподнести это сомнительное решение как образец дальновидной и благородной политики.
Одним словом, донья Мария-Луиза угодила грандам. Но не угодила донье Каэтане де Альба, которая не желала мириться с тем, что последнее, решающее гордое слово осталось за ее соперницей, к тому же в ее новом доме. И она ответила королеве, дерзнула ей возразить:
