– Сеньора Тудо живет в той же гостинице, что и вы? – спросила герцогиня через плечо.

– Насколько мне известно, сеньора Тудо уехала, – ответил он нарочито равнодушным тоном.

– Я слышала, вы устроили сеньоре Тудо прелестный праздник? – продолжала она. – Или это был дон Мануэль? Расскажите же! Не будьте таким букой. Дон Мануэль настойчив, но и итальянка не любит уступать. Как по-вашему, кто из них добьется своего?

– Я не посвящен в детали этой интриги, госпожа герцогиня, – сухо ответил он.

– Ну тогда хотя бы не называйте меня госпожой герцогиней.

Они наконец достигли выступа скалы, именуемого Силья дель Рей – «Королевский трон», – любимого места короля Филиппа, с которого тот любовался рождением своего детища – строительством замка. Альба села на камень, положив закрытый веер на колени, дуэнья и дети устроились на земле за ее спиной. Гойя остался стоять.

– Садитесь и вы, – велела она через плечо.

Он неловко опустился на землю, ему мешала шпага, острые камешки впивались в тело.

– Cubríos![42] – приказала Альба, и он не знал, невольно или намеренно, всерьез или в шутку она употребила известное выражение, которым король оказывал честь своим двенадцати первым грандам.

Она сидела на камне, эта маленькая, изящная, своевольная женщина, и смотрела поверх залитой полуденным сиянием пустоши на замок. Так, наверное, сидел когда-то ее знаменитый предок, в очередной раз явившись по вызову короля Филиппа; здесь он, возможно, обдумывал приказы короля, которые тот отдавал в своей тихой, вежливой манере, – напасть на какое-нибудь непокорное государство, сжечь какую-нибудь провинцию, ставшую рассадником ереси.

Альба сидела тихо, остальные тоже застыли в неподвижности. Дрожащий горячий воздух над бескрайней каменной пустыней, из которой вырос замок, огромный и мертвый, как и сама пустыня, казалось, заворожил ее.

Гойя тоже неотрывно смотрел на этот призрачный пейзаж. И вдруг он увидел нечто огромное, бессущностное и в то же время отчетливо-зримое, серо-буро-белёсое, как пустыня, похожее на гигантскую ползущую жабу. А может, черепаху? Это нечто имело человеческую голову с огромными выпученными глазами. Оно медленно, но неотвратимо приближалось с широкой, веселой, сатанинской ухмылкой на чудовищной исполинской роже, уверенно предвкушая добычу. Надо было немедленно уходить, спасаться! Почему все так спокойны и невозмутимы? Есть призраки, промышляющие лишь по ночам, а есть такие, которые обретают силу днем. Эти встречаются редко, зато они опаснее. Гойя знал одно такое чудище, являвшееся средь бела дня, он слышал о нем еще ребенком. У него были безобидные и даже приятные прозвища – Эль Янтар, Обед или, еще лучше, Сиеста. Но эта «жаба» с ее веселой ухмылкой и с этим сиянием – коварный призрак, который появляется только на солнце, и нужно найти в себе силы, чтобы встать и уйти.

Тут Альба вдруг нарушила молчание, и призрак мгновенно исчез, пустыня вновь стала обыкновенной.

– Знаете, в этот раз в Эскориале со мной случится нечто необычайное… – сказала она.

– Почему вы так думаете? – спросил Гойя.

– Мне предсказала это моя Эуфемия, – ответила Каэтана, – а ей можно верить. Она умеет заглядывать в будущее. Она знается с ведьмами. Когда-нибудь она разозлит меня, и я донесу на нее инквизиции.

– Не богохульствуйте, душечка, – откликнулась дуэнья. – Господин придворный живописец – человек умный и понимает шутки, но вы ведь, чего доброго, забывшись, можете сказать такое и при чужих людях.

– Расскажи нам что-нибудь, Эуфемия, – попросила Альба. – Расскажи о тех, что были заживо погребены в стенах Эскориала.

– Это старые небылицы, и дон Франсиско их, верно, знает.

– Не ломайся! Рассказывай! – велела Альба, и Эуфемия поведала им следующую историю.

Один юноша из деревни Сан-Лоренсо, по имени Матео, бранил монахов, возмущаясь высокими податями, которыми монастырь обложил крестьян, и вообще прослыл еретиком. Монахи донесли на него. Тогда Матео превратился в черного пса и выл ночи напролет, чтобы натравить крестьян на монахов. В конце концов те повесили пса на коньке монастырской крыши. Он же снова изменил обличье, превратился в статного молодого воина, явился в деревню, сказал, что убил сто двадцать семь мавров, и снова начал возбуждать крестьян против братии. Но один ученый монах, распознав в воине повешенного пса и прежнего смутьяна Матео, донес на него инквизиции. Когда пришли стражники, воин опять превратился в собаку. Тогда монахи поймали собаку и заживо замуровали ее в фундаменте возводившегося нового корпуса. Это было как раз в то время, когда обитель перестраивалась в замок Эскориал.

– Люди по сей день иногда слышат в полнолуние вой этой собаки, – заключила свой рассказ Эуфемия.

– Любопытная история, – заметил Франсиско.

– Между прочим, у меня есть еще одна вещунья, которая мне предсказывает будущее, – сказала Альба Гойе через плечо. – Камеристка моей бабки. Эту камеристку – ее звали Бри́гида – сожгли в свое время как ведьму. Многие говорили, что она была невиновна, но когда палач попросил, чтобы она поцеловала его в знак прощения, она отказалась, а это верный знак того, что она ведьма. Эта Бригида иногда является мне и говорит, что́ меня ждет. И все сбывается.

– Что же она вам предсказала? – спросил Гойя.

– Что я не доживу до старости, – деловито ответила она, – и что мне следует, не теряя времени, брать от жизни все, что она дает.

Шли дни. О ней не было ни слуху ни духу. Франсиско сидел в своей комнате в гостинице и ждал. Снова и снова рисовал то полуденное видение. «Elle est chatoyante», – думал он.

И вдруг ему передали приглашение переселиться в замок. Его сердце радостно и в то же время испуганно встрепенулось; он решил, что этой милостью он обязан ей. Но оказалось, что понадобился он не ей, а самому королю. Досадная политическая напряженность миновала, раздор между доньей Марией-Луизой и Мануэлем кончился, у короля появилось время и желание позировать Гойе.

Карлос ценил Гойю. При всей своей флегматичности и любви к покою он сознавал важность заботы о престиже. К тому же традиционное покровительство испанских монархов искусству, в особенности живописи, не было ему в тягость. Ему импонировала мысль о возможности увековечить себя в полотнах прославленных мастеров.

Вместе с Гойей он усердно обдумывал, как ему лучше предстать перед зрителями на этот раз. Он заказал три парадных портрета, долженствующие заодно напомнить подданным королевскую подпись: «Yo el Rey» – «Я – король».

Гойю всегда восхищало то, как Веласкес в своих портретах Филиппа умел отразить величие королевской мантии на лице ее носителя. У него он учился добиваться единства портретируемого и его платья. Он писал Карлоса и в красном камзоле, и в голубом, и в коричневом, расшитых золотом и серебром, с лентами и звездами, в пурпуре и горностае, в гвардейском мундире, стоя и верхом. Ему не раз удавалось создать из добродушного, грубоватого, нарочито величественного лица своего короля Карлоса и его царственного облачения, его упирающегося в грудь двойного подбородка, выпуклого брюшка и сверкающих бриллиантами орденов некий новый, органичный, возвышенный образ, ассоциирующийся у зрителя с понятием «монархия», не затушевывая при этом вальяжной телесности Карлоса. Он радостно предвкушал поиски новых, более тонких и правдивых вариантов знакомой темы.