Карлос считал своим долгом помогать портретисту и подолгу терпеливо позировал, порой в неудобных позах. Он не требовал перерывов, но был им очень рад и с удовольствием принимался дружески болтать с Гойей, просто как испанец с испанцем. Сняв тяжелый сюртук, он грузно опускался в широкое кресло или расхаживал по комнате. На жилете его поблескивали цепочки от часов; часто король заводил разговор о своей коллекции. В одном он, несомненно, превзошел своего великого предшественника, императора Карла, говорил он полусерьезно-полушутя: ему удалось добиться того, что все его часы показывали одно и то же время с точностью до секунды. И он с гордостью доставал свои часы, слушал их, сравнивал, показывал Гойе, давал послушать и ему. Главное – носить часы постоянно, разъяснял он. Для безукоризненной работы им необходима непосредственная близость к человеческому телу, ибо в часах есть что-то человеческое. Он придает этому большое значение и следит за тем, чтобы его любимыми часами постоянно пользовались; те, которые он не носит сам, он велит носить своему камердинеру.

Для трех заказанных портретов Гойе понадобилось бы не более трех или четырех сеансов; с помощью сделанных эскизов и присланных ему в ателье сюртуков и мундиров он, вероятно, управился бы с работой скорее. Но Карлосу было скучно в Эскориале, его радовали сеансы, он усердно позировал своему придворному живописцу – пять дней, восемь дней, утро за утром, по два-три часа. Ему явно доставляло удовольствие общение с Франсиско. Он расспрашивал художника о его детях, рассказывал о своих. Говорил об охоте. Делился своими гастрономическими пристрастиями, всякий раз восторженно отзывался о ветчине, которую привозили ко двору из Эстремадуры, из родных мест его дорогого Мануэля.

В конце концов королева заявила, что Гойя довольно потрудился на короля и что теперь она сама желает воспользоваться услугами придворного живописца.

Донья Мария-Луиза была в хорошем настроении. Известие об «оргии» Пепы в Эскориале она, вопреки ожиданиям, восприняла без особого возмущения. Для нее было важно, что эта особа уехала и теперь она снова могла заявить свои права на Мануэля, не роняя собственного достоинства. А тот, в свою очередь, обрадовался, с одной стороны, тому, что Мария-Луиза не устроила ему сцену ревности, а с другой – что хоть какое-то время ему не придется выслушивать настойчивые призывы Пепы к героическим поступкам. К тому же умная Мария-Луиза проявила необыкновенное великодушие. Она сделала вид, будто он уже давно добивается установления добрососедских отношений с Французской республикой, хвалила его перед грандами и министрами как человека, который хочет дать Испании мир. Дружба королевы и премьер-министра стала крепче, чем прежде.

Таким образом, Гойе позировала веселая и очень благосклонная Мария-Луиза. Он уже писал ее около десяти лет назад, еще принцессой. Тогда она, будучи невзрачной дурнушкой, все же могла производить впечатление на мужчин. Теперь, постарев и еще больше подурнев, она тем не менее стремилась к успеху не только как королева, но и как женщина. Она выписывала себе платья, белье, драгоценные притирания и духи из всех столиц Европы, наносила на ночь маску из теста и диковинных масел, брала уроки танцев, ходила взад-вперед перед зеркалом с цепочками на щиколотках, чтобы улучшить походку. Она с барственным бесстыдством рассказывала Гойе о том, чего стоило ей стремление сохранить молодость и женское обаяние. Ему нравилась ее бурная энергия, и он решил написать ее такой, какой она была, – некрасивой, но интересной.

Ему не хватало его мастерской, а еще больше Агустина с его советами, с его ворчливой критикой и множеством мелких, но полезных услуг. Перенаселенность Эскориала не позволяла ему просить разрешения вызвать во дворец помощника.

Но вот дон Мануэль подарил королеве в знак примирения жеребца Марсиала, гордость его конюшен, и та пожелала отблагодарить его, заказав для него свой конный портрет. Писать огромные парадные портреты без помощников, да еще в короткий срок, было почти невозможно. Теперь Гойя мог с полным основанием привлечь к работе своего друга и ученика дона Агустина Эстеве.

Агустин приехал. Соскучившись по другу, он приветствовал его широкой улыбкой. Ему было приятно, что Франсиско добился для него приглашения в Эскориал.

Однако вскоре он заметил, что во время работы Гойя иногда вдруг уносится куда-то мыслями, забывая обо всем на свете, что он поглощен мучительным и бесплодным ожиданием каких-то событий или вестей. Постепенно из слов и намеков Лусии, Мигеля, аббата он понял причину этих мук и увидел, насколько неисцелима и опасна болезнь, поразившая его друга на этот раз.

Он начал критиковать работу Франсиско. Портреты короля получились далеко не такими, какими могли бы быть. Да, он вложил в них много труда, но мало внутренней сосредоточенности. Это чисто репрезентативные полотна, недостойные сегодняшнего Гойи.

– И я знаю причину этой неудачи, – говорил он. – Вы заняты второстепенными вещами. Ваше сердце не участвует в работе.

– Послушай, ты, умник, – относительно спокойно возражал Гойя, – завистник несчастный, жалкий недоучка, ты прекрасно знаешь, что эти портреты ничуть не хуже всех остальных, которые я написал с дона Карлоса.

– Верно, – отвечал Агустин, – и именно поэтому они плохи. Вы сейчас можете больше, чем раньше. Я повторяю: вы слишком ленивы. – Вспомнив о Лусии, он рассердился не на шутку. – Вы уже стары для амурных приключений! – продолжил он враждебным тоном. – Вам нужно еще многому научиться, а времени у вас остается все меньше. Если вы и дальше будете тратить его впустую, то все, что вы сделали, останется втуне, а сами вы уподобитесь выработанному и заброшенному руднику.

– Говори, говори, – тихо, со злостью в голосе отзывался Гойя. – Сегодня я хорошо слышу, сегодня я услышу все, что ты скажешь.

– Тебе выпало невероятное, незаслуженное счастье, – не смущаясь, продолжал Агустин. – Тебе позирует король, один раз, второй, расхаживает перед тобой в одном жилете, показывает тебе свои часы… И что ты сделал с этой уникальной возможностью увидеть его насквозь? Ты передал в лице твоего Карлоса то, что видим в нем мы, патриоты? Ты ослеп от своих любовных бредней, не видишь даже того, что видно любому ремесленнику. Qué vergüenza! Карлос был с тобой любезен, рассказал тебе об эстремадурских окороках, и ты уже вообразил его великим королем и пририсовал к парадному мундиру и Золотому руну[43] достойное лицо.

– Ну вот, ты сказал все, что хотел, – все так же нарочито спокойно произнес Гойя. – А теперь я отправлю тебя домой. Причем на самом старом муле, какого только удастся найти в Сан.

Он ожидал, что Агустин вспылит. Думал, что тот выскочит вон, громко хлопнув дверью, так что содрогнется весь Эскориал. Но ничего подобного не произошло. Агустину, доставшему из ящика стола эскизы Франсиско к портрету короля, случайно попался на глаза лежавший там лист с изображением «полуденного призрака». Он впился в него глазами и умолк.

– Это так, безделица. Набросал от скуки. Баловство. Каприз, – почти смущенно пояснил Гойя.

С этой минуты Агустин больше не упоминал о новых амурных приключениях Франсиско и о его пренебрежении к своему искусству. Более того, он был с ним ласков и осторожен в высказываниях, даже когда речь шла о чисто ремесленных сторонах их работы. Франсиско не знал, радоваться ему или огорчаться тому, что Агустин оказался столь проницательным в отношении его личной драмы.

Королева Мария-Луиза позировала Гойе верхом на жеребце Марсиале в мундире лейб-гвардейского полка. Будучи прекрасной наездницей, она сидела в мужском седле, высоко и гордо подняв голову.

Гойю вполне удовлетворило бы, если бы королева во время следующих сеансов сидела на деревянных козлах. Но ему доставляло острую радость заставлять ее вновь и вновь показывать свое наездническое искусство, тем более в присутствии Агустина. Он просил королеву повернуть лошадь то в ту, то в другую сторону, держать голову то так, то этак. Желая подчеркнуть важность участия в работе Агустина, он то и дело спрашивал его: