Герцог Альба и его мать, маркиза Вильябранка, приветствовали гостей. Герцог был более оживлен, чем обычно.

– Вас ждет маленький сюрприз, друг мой, – сообщил он Гойе.

Аббат пояснил Франсиско, что герцогиня намерена открыть театральный зал нового дворца концертом камерной музыки и что герцог сам будет играть в оркестре. На Гойю это не произвело ни малейшего впечатления. Он нервничал и с волнением ждал появления хозяйки, которая, как ни странно, не торопилась к своим гостям. У аббата и этому нашлось объяснение: осмотр дворца было неприлично начинать до приезда их величеств. А донья Каэтана не любила ждать, даже королевскую чету. Поэтому она приказала слугам заранее сообщить ей о прибытии их величеств, чтобы выйти в зал непосредственно перед ними.

Наконец она появилась. Франсиско сто раз заклинал себя сохранять спокойствие при встрече с ней, но произошло то же, что и тогда, на подиуме. Все мгновенно исчезло – гости, блеск золота, картины, зеркала, люстры, – осталась лишь она. И поразила его, кроме всего прочего, еще и необычайной, вызывающей простотой. Ее белое платье самого простого покроя было лишено украшений – такие платья, вероятно, носили теперь дамы в республиканском Париже. От узкой талии, перехваченной широкой лентой, оно ниспадало широкими складками до пола, подол окаймляла полоска бледно-золотистой ткани. Единственным украшением был гладкий золотой браслет, поблескивавший у герцогини на запястье.

Гойя не мог отвести от нее глаз. Он уже хотел, не обращая внимания на остальных гостей, в нарушение всех правил субординации и этикета, первым поприветствовать ее, но в этот момент, как и было предусмотрено, на лестнице раздался возглас:

– Их католические величества!

Гости расступились, образовав живой коридор, и Каэтана пошла навстречу королевской чете.

Дворецкий стукнул своим жезлом в пол и возгласил еще раз:

– Их католические величества и его высочество герцог Алькудиа!

И они вошли в зал. Король Карл IV, статный, тучный сорокашестилетний мужчина в красном, расшитом серебром фраке с широкой лентой ордена Золотого руна на груди, шел, держа под мышкой треуголку, а в левой руке трость. На его красном, приветливом, спокойном лице с крупным мясистым носом, чувственным ртом и покатым лбом, переходящим в небольшую залысину, было написано желание нравиться подданным. На полшага позади него, не без труда протиснувшись в дверной проем со своим кринолином, шествовала королева, донья Мария-Луиза Пармская, с огромным веером в руке, увешанная драгоценностями, как статуя святой; непомерно высокие перья на ее шляпе почти касались десюдепорта. За ними показался дон Мануэль с привычной маской приветливой скуки на красивом, несколько тяжеловатом лице.

Склонившись в элегантном реверансе, Каэтана поцеловала руку сначала королю, затем донье Марии-Луизе. Та, безуспешно пытаясь скрыть удивление, впилась маленькими черными колючими глазками в вызывающе простое платье, в котором заносчивая Альба дерзнула встретить их католические величества.

Началась чинная светская беседа. Король, не отличавшийся быстротой ума, не сразу узнал бунтаря дона Гаспара, стоявшего как ни в чем не бывало среди гостей.

– Мы давно не виделись, – произнес он, прочистив горло. – Как поживаете? Выглядите вы превосходно.

Донья Мария-Луиза на мгновение опешила и не успела вовремя подавить в себе возмущение, но потом, видимо, сказала себе: уж если его пришлось вернуть из ссылки, следует хотя бы извлечь пользу из его таланта финансиста. И милостиво позволила бунтарю поцеловать ей руку.

– В это тяжелое время, сеньор, – сказала она своим довольно приятным голосом, – наша бедная страна нуждается в услугах каждого, кем бы он ни был. Поэтому мы с королем решили и вам предоставить возможность послужить отечеству.

Она говорила громко, чтобы все могли восхититься ее двусмысленной любезностью, с которой она выпуталась из непростой ситуации.

– Благодарю вас, ваше величество, – ответил Ховельянос, продемонстрировав в свою очередь незаурядные ораторские навыки, так что все присутствующие услышали его слова. – Надеюсь, что мои способности не успели заржаветь за долгие месяцы вынужденной праздности.

«Ты мне за все это заплатишь!» – подумала донья Мария-Луиза, имея в виду герцогиню Альбу.

Затем гости отправились осматривать дворец.

– Очень мило! Очень уютно, – похваливал дон Карлос.

Королева с выражением знатока на лице завистливо изучала драгоценные детали изящного убранства.

– Странные картины вы повесили на стены, дорогая моя, – сказала она, указав на шедевры старых испанских мастеров, казавшиеся среди всей этой милой мишуры мрачными, неземными видениями. – Мне было бы холодно под ними.

В театральном зале даже самые невозмутимые и немногословные гости не смогли удержаться от восторженных возгласов. Роскошный, но строгий, выдержанный в голубых и золотых тонах интерьер был залит светом бесчисленных свечей. Ложи и кресла, выполненные из ценнейших пород дерева, ласкали глаз изяществом форм. Колонны, поддерживающие балкон, были увенчаны резными изображениями старинных геральдических животных, как бы напоминавших о том, что хозяйка дворца – носительница титулов семи испанских грандов.

Наконец настал миг, которого герцог Альба с нетерпением ждал не одну неделю. Дворецкий предложил гостям садиться. На сцену вышли герцог, его невестка донья Мария-Томаса и Женевьева, дочь месье де Авре. Донья Мария-Томаса, черноволосая статная дама, выглядевшая рядом с субтильным герцогом и хрупкой Женевьевой настоящей амазонкой, взяла самый маленький из трех инструментов, ожидавших музыкантов на сцене, – виолу. Женевьева же, напротив, тоненькая, худосочная, в более чем скромном платье, села за огромную виолончель. Герцог играл на довольно редком инструменте – баритоне, называемом также виола ди бордоне, похожем на виолончель, с волнующе глухим и мягким, глубоким звуком. Настроив свои инструменты, они кивнули друг другу и начали дивертисмент Гайдна. Донья Мария-Томаса играла спокойно и уверенно, Женевьева усердно работала смычком, широко раскрыв испуганные глаза. Герцог, обычно такой холодный и отстраненный, все больше оживлялся. Его пальцы, прижимающие и щиплющие струны, казались живыми существами; красивые, печальные глаза сияли, и все его тело, обычно подчиненное размеренным, плавным ритмам, как будто сбросило незримый панцирь и теперь раскачивалось, словно дерево на ветру, в такт извлекаемым из недр виолы ди бордоне звукам. Казалось, это поет сама душа инструмента. Старая маркиза де Вильябранка смотрела на своего любимца с восторгом и умилением.

– Ну разве он не настоящий артист, мой Хосе? – спросила она сидевшего рядом с ней Гойю.

Но тот слушал вполуха и смотрел на сцену невидящим взором. Он еще ни слова не сказал Каэтане и даже не знал, заметила ли она его.

Гостям музыка понравилась, и аплодисменты, которыми наградили сияющего, хоть и утомленного герцога, были искренними. Даже король, забыв о том, что дон Хосе имел дерзость под надуманными предлогами отклонить все неоднократные предложения своего повелителя играть в его квартете, решил сказать герцогу несколько приветливых слов. Грузный и неуклюжий, он остановился перед своим щуплым первым грандом и, взглянув на него сверху вниз, сказал:

– Вы – настоящий музыкант, дон Хосе. По правде сказать, это не самое подходящее занятие для человека, занимающего такое высокое положение. Но надо отдать вам должное: мне, с моей скромной скрипкой, далеко до вас, с вашим баритоном.

Герцогиня объявила, что ее сцена предназначена в первую очередь для любителей, и осведомилась, не желает ли кто-нибудь из гостей порадовать общество своими талантами. Королева небрежно, но так, чтобы все могли ее слышать, спросила:

– Дон Мануэль, не соблаговолите ли вы исполнить один из ваших романсов или сегидилью?

Дон Мануэль помедлил, затем смиренно ответил, что перед столь взыскательной публикой и после столь блестящего концерта его более чем скромное пение было бы неуместным. Но донья Мария-Луиза не намерена была отступать.