Гойя думал иначе. Ему как раз особенно импонировало его везение, его небывалый, сказочный успех.
Родившийся в Бадахосе, в богатой стадами Эстремадуре, в скромной семье, Мануэль прибыл ко двору юным гвардейским лейтенантом и своей ладной, осанистой фигурой и приятным голосом привлек внимание жены наследника, принцессы Астурийской. Сластолюбивая принцесса не остыла к нему и став королевой. Сегодня двадцатисемилетний статный красавец Мануэль де Годой-и-Альварес де Фария, герцог Алькудиа, был генерал-капитаном валлонской гвардии, личным секретарем королевы, председателем Королевского совета, кавалером ордена Золотого руна, владельцем всех сокровищ, каких только мог пожелать, и отцом двух младших королевских отпрысков, инфанты Изабеллы и инфанта Франсиско де Паула, а также многочисленных незаконнорожденных детей.
Гойя знал, что при таком везении доброе сердце сохранить трудно. Дон Мануэль же остался человеком добродушным, почитал науку и искусство, обладал чувством прекрасного и прибегал к подлости и жестокости, только когда кто-то противился его воле. Будет не так-то просто, думал Гойя, вдохнуть жизнь в широкое лицо герцога, который придавал особое значение представительности и в нужных случаях надевал маску высокомерия и безучастности. Но он, Франсиско, благодаря своей симпатии к нему, пожалуй, сможет передать в портрете жизнелюбие и жизнерадостность, скрывающиеся за этой скучающей миной.
Дон Мануэль подписал наконец все документы.
– А теперь, – сказал сеньор Бермудес, – я должен сделать вашему превосходительству несколько сообщений, не предназначенных для широкой публики.
При этом он с едва заметной улыбкой посмотрел на Гойю.
– Дон Франсиско – не широкая публика, – любезно ответил герцог, и дон Мигель приготовился к докладу.
Поверенный в делах регента Франции, месье де Авре, вызывающим тоном потребовал, чтобы Испания начала более решительные военные действия против безбожной Французской республики.
Дона Мануэля это сообщение скорее развеселило, чем рассердило.
– Нашему толстому принцу Людовику легко воевать, сидя в своем гостиничном номере в Вероне, – произнес он с иронией и пояснил Гойе: – Он живет в гостинце «Три горбуна», и без наших денежных вспоможений ему пришлось бы отказаться от одной из двух своих комнат. Он выдвигает какие-то определенные требования? – вновь обратился он к Бермудесу.
– Авре объявил мне, что его монарший повелитель ожидает от испанской короны по меньшей мере десять миллионов франков и двадцать тысяч солдат, – ответил тот.
– У Авре прелестная дочка… – задумчиво произнес дон Мануэль. – Правда, уж очень тоща. Я ничего не имею против худеньких, но когда одна кожа да кости – это никуда не годится. Как вы полагаете, дон Франсиско? – И, не дожидаясь ответа, приказал Мигелю: – Передайте месье де Авре, что мы сделали все, что было в наших силах. И пошлите ему во славу Божию еще пять тысяч франков. Кстати, вы получили наконец плату за свой портрет? – спросил он Гойю и, услышав отрицательный ответ, покачал головой. – Вот, извольте видеть! Еще пять лет назад этот месье де Авре был одним из сиятельнейших вельмож в Версале, а теперь не может даже заплатить художнику.
– Подкрепления воюющим с французами войскам, к сожалению, требует не только месье де Авре, – продолжал Бермудес. – Генерал Гарсини требует этого еще более настоятельно. Вести с театра военных действий печальны. – Он полистал свои бумаги. – Фигерас пал[25].
Герцог, усердно сохранявший неподвижность, вскинул голову и повернул к Бермудесу удивленно-огорченное лицо, но тут же снова принял прежнюю позу.
– Простите, дон Франсиско, – сказал он.
– Гарсини опасается, – пояснил Бермудес, – что теперь, когда наши союзники разбиты, французы снимут войска с других фронтов и пошлют их в Пиренеи. Гарсини опасается, что, если он не получит подкрепления, французы через три недели подойдут к Эбро.
Гойя думал, что дон Мануэль отошлет его. Но тот продолжал позировать.
– Я… не вижу надобности посылать Гарсини подкрепление… – произнес он мягко, как бы размышляя вслух. Заметив, что Бермудес собирается ему возразить, он продолжил: – Да, церковь будет недовольна. Но это я беру на себя. Мы сделали больше, чем наши союзники. Что же, прикажете мне окончательно разорить страну? Двор и без того уже сократил и продолжает сокращать расходы. Донья Мария-Луиза уволила двух шталмейстеров и десять лакеев. Я не могу требовать от королевы еще большей экономии.
Он немного повысил голос, но голову по-прежнему держал неподвижно в указанном Гойей положении.
– Что же мне передать генералу Гарсини? – спросил Бермудес деловым тоном.
– Во Французской республике генералов, не оправдавших оказанного им доверия, обычно отправляют на гильотину, – ответил дон Мануэль. – Мы же ограничиваемся тем, что не посылаем им подкрепления. Это и передайте, пожалуйста, генералу Гарсини, но только в вежливой форме.
– Наши союзники, очевидно, потеряли всякую надежду на поражение Франции, – продолжал дон Мигель. – Прусский посланник изложил взгляды своего правительства на сложившуюся ситуацию в меморандуме. В весьма пространном меморандуме.
– Прошу вас изложить его как можно короче, – сказал дон Мануэль.
– Господин фон Роде намекает, что его правительство намерено заключить мир, если ему удастся добиться хоть сколько-нибудь приемлемых условий. И советует нам сделать то же.
– Что же он считает «хоть сколько-нибудь приемлемыми условиями»? – спросил дон Мануэль.
– Если Французская республика выдаст нам детей их величеств, казненных монархов, то это, по мнению Пруссии, был бы почетный мир.
– Пятьдесят миллионов реалов и двенадцать тысяч убитых испанских солдат – не слишком ли высока цена за королевских детей, лишенных к тому же своей страны, как вы полагаете, дон Франсиско?
Гойя вежливо улыбнулся. Ему льстило, что дон Мануэль вовлекает его в беседу. Он продолжал работать, внимательно вслушиваясь в разговор.
– Если маленький король Людовик и Мадам Руаяль найдут у нас защиту, – заметил дон Мигель, – идея французской монархии будет жить на испанской земле. Это вполне почетный мир.
– Дон Мигель, я надеюсь, что в придачу к детям вы выторгуете нам по меньшей мере еще и королевство Наварра.
– Ваше превосходительство, за мной дело не станет, – любезно ответил дон Мигель. – Но боюсь, что, поскольку мы не посылаем Гарсини подкрепление, нам придется довольствоваться одними детьми.
Он собрал свои бумаги, простился и ушел.
За этим политическим разговором Гойя совершенно забыл о цели, с которой дон Мигель устроил ему встречу с герцогом. Теперь, вспомнив о Ховельяносе, он с тяжелым сердцем принялся обдумывать, как лучше приступить к делу. Однако дон Мануэль заговорил первым.
– Многие захотят, чтобы я отправил Гарсини в отставку, – произнес он задумчиво. – А кое-кто потребует от меня также отставки адмирала Масарредо, потому что он не смог предотвратить падение Тулона. Но на войне часто все решает случай, и я вовсе не жажду мести. Кстати, вы ведь, кажется, написали несколько портретов для адмирала? – продолжал он, оживившись. – Сдается мне, я видел в его доме вашу картину. Да, верно, именно у адмирала я видел тот замечательный женский портрет.
Гойя слушал с удивлением. Куда клонит дон Мануэль? Женщина, портрет которой он написал для адмирала, была Пепа Тудо; во время работы над этим портретом они и познакомились. Надо быть начеку, подумал он.
– Да, – ответил он непринужденно, – я написал для адмирала портрет одной из его знакомых дам.
– Портрет получился превосходный, – заметил дон Мануэль. – Кстати, дама эта, судя по всему, и в жизни очень хороша. Вдова, как мне сказал, кажется, сам адмирал. Ее муж, говорят, погиб, не то в Мексике, не то еще где-то, и морской министр назначил ей пенсию. А может, я ошибаюсь? Да, необыкновенно хороша!
Гойя вдруг понял своим по-крестьянски цепким и трезвым умом, куда клонит дон Мануэль, и растерялся, почувствовав себя между двух огней. Неожиданно для себя он оказался вовлеченным в сложную интригу. Ему наконец стало ясно, почему Мигель не захотел сам просить за Ховельяноса и действовал через него. У Мигеля не было Пепы, которую он мог бы предложить герцогу в обмен на своего либерала. Франсиско почувствовал себя глупцом, которого водят за нос. Не исключено даже, что за всем этим стояла донья Лусия. Может, именно поэтому она так бесстыдно сверлила его глазами, улыбаясь своей наглой улыбкой, когда он не соглашался выполнить просьбу ее мужа. Несмотря на досаду, он усмехнулся про себя при мысли о том, какими причудливыми путями шел этот праведник Мигель Бермудес, чтобы вызволить из ссылки еще более страстного поборника добродетели. Вероятно, его друг был уверен, что он, Гойя, сочтет своим святым долгом пожертвовать любовницей ради такого великого события, как отмена ссылки Ховельяноса. Возможно, в глазах Мигеля это не такая уж большая жертва, и он прав: Гойю ведь и в самом деле не очень-то опечалила мысль о разлуке с Пепой. Но ему была отвратительна роль, которую ему навязали, она ранила его гордость. Он не так уж и дорожил Пепой, но позволить кому-то отнять или выкупить ее у него он не мог. Уступить ее этому самонадеянному болвану Мануэлю только потому, что она ему приглянулась? Нет уж, увольте!
