– Франчо, Франчо! – попытался он его успокоить. – Что за глупый и кощунственный вздор!

– Но это правда, chico[38], – ответил Франсиско и, взглянув на фигуру Богоматери Аточской, перекрестился. – Все мои блага имеют оборотную, темную сторону, за каждым из них прячутся демоны и корчат мне рожи. Вот мне, например, выпало такое счастье: мой шурин, этот зануда, этот протухший педант, наконец отправился на тот свет. Так теперь Хосефа бродит по дому как неприкаянная и горюет, нагоняя на меня тоску и днем и ночью. Или, например, со мной подружился дон Мануэль, самый могущественный человек в Испании и вроде неплохой малый, но при этом – мерзавец, и довольно опасный. К тому же мне делается тошно при мысли о том, как и зачем он стал моим другом. Я не могу без злости вспоминать, какую жертву меня заставили принести ради дона Гаспара, этого рыцаря добродетели, которого я терпеть не могу. И никто не сказал мне за это спасибо. Пепа смотрит на меня с насмешкой и корчит из себя великосветскую даму, как будто сама, без посторонней помощи достигла таких высот. Всем что-то от меня нужно, никто даже не пытается понять меня.

И, не стесняясь в выражениях, он принялся описывать бесстыдство, с которым Мигель и Агустин чуть не каждую неделю склоняли его к вмешательству в королевские и государственные дела. Он придворный художник, он бывает при дворе, и это хорошо, ему это нравится, он гордится этим. Своей живописью он приносит стране больше пользы, чем все эти спесивцы и реформаторы с их надменной болтовней.

– Художник должен писать! – решительно и сердито произнес он с мрачным как туча лицом. – Художник должен писать! Точка. Баста. – И о моих денежных делах мне тоже нужно поговорить, – продолжил он после небольшой паузы. – С кем-нибудь, кто в этом хоть что-то смыслит.

Это был неожиданный и обнадеживающий переход. Мартин думал, что Франсиско попросит у него совета, ведь у него был банк в Сарагосе и Франсиско считал его сведущим коммерсантом.

– Я буду рад помочь тебе советом, – ответил он приветливо и осторожно прибавил: – Насколько я могу судить о твоих финансовых делах, никаких оснований для беспокойства у тебя нет.

Гойя был с этим не согласен.

– Я не ипохондрик, – возразил он, – и не люблю ныть. Я равнодушен к деньгам, но без них мне не обойтись. Здесь, в Мадриде, люди и в самом деле живут по пословице: у бедняка всего три дороги – в тюрьму, в больницу или на кладбище. Только на платье и на этих мошенников-слуг у меня уходит чертова пропасть денег. Нужно заботиться о престиже, иначе мои гранды станут платить мне гроши. К тому же я работаю как лошадь, так должен же быть от этого хоть какой-нибудь толк? Тем более что за все удовольствия в этой жизни нужно платить. Женщины, правда, не требуют от меня денег, но знатным дамам нужно, чтобы их любовник имел замашки богатого кавалера.

Мартин знал, что Гойя любит роскошь, любит сорить деньгами, но время от времени его мучают угрызения совести и приступы крестьянской скупости. Его другу сейчас просто нужны были слова утешения и поддержки, и он утешал его. Придворный живописец Франсиско Гойя зарабатывал за один час столько, сколько какой-нибудь арагонский пастух за целый год. За один портрет, который он при желании может намалевать за два дня, ему платят четыре тысячи реалов. Такому «золотому ослу», как он, грех опасаться за будущее, увещевал он его.

– Твоя мастерская – куда более надежный источник доходов, чем мой банк в Сарагосе.

Но Гойе хотелось еще утешений.

– Все это хорошо, друг мой носатый, – жаловался он, – но ты забываешь о моих ненасытных сарагосских родственничках, особенно о моих братьях. Ты же знаешь, как это бывает: один с сошкой, семеро с ложкой… Матушка моя, конечно, ни в чем не должна терпеть нужду. Во-первых, я ее люблю, а во-вторых, мать придворного живописца должна жить в достатке. А вот мой братец Томас совсем обнаглел. Я устроил ему позолотную мастерскую на улице Морериа, позаботился о том, чтобы у него были заказы, я подарил ему на свадьбу тысячу реалов, а потом посылал по триста реалов при рождении каждого ребенка… А с Камило и того хуже. Я скорее откушу себе язык, чем попрошу что-нибудь для себя, а ради него пошел на унижение и выпросил для него место священника в Чинчоне. Но ему все мало. То он просит денег на церковь, то на дом священника. Каждый раз, когда я еду с ним на охоту, мне один заяц обходится дороже лошади.

Однако Мартин все это уже слышал не раз.

– Не болтай вздора, Франчо, – добродушно возразил он. – У тебя же доходы как у архиепископа. Давай проверим твой счет?

– Да у меня не наберется и тридцати тысяч реалов, вот увидишь.

Мартин ухмыльнулся. У его друга была привычка, в зависимости от настроения, преувеличивать или преуменьшать суммы.

Оказалось, что, не считая дома и утвари, у Гойи было около восьмидесяти тысяч.

– Все равно это жалкие крохи, – заявил он.

– Ну, на эти крохи можно себе кое-что позволить, – иронично заметил Мартин и, задумавшись на минуту, продолжил: – Может быть, Национальный банк продаст тебе несколько привилегированных акций? Граф Кабаррус снова возглавил банк, исключительно благодаря ходатайству сеньора Ховельяноса… – Он улыбнулся. – Который своим возвращением из ссылки не в последнюю очередь обязан тебе.

Гойя хотел возразить, но Мартин опередил его:

– Положись на меня, Франчо, я сделаю это красиво и тонко.

Искреннее внимание и деятельное участие Мартина были для Франсиско как бальзам на душу. Ему даже захотелось поделиться с другом своей самой сокровенной, самой заветной тайной – мечтами о Каэтане, но он не смог, не нашел подходящих слов. Подобно тому как он не знал, что такое цвет, пока не открыл свое «серебристое мерцание», до того памятного вечера у герцогини не знал он и что такое страсть. Это глупое слово не передавало и капли из переполнявших его чувств. Слова тут вообще оказались бессильны, и не было рядом с ним никого, кто смог бы понять его беспомощный лепет. Даже Мартину это было не под силу.

К радости Гойи, его назначали президентом Академии еще до отъезда Мартина. К нему домой явился придворный живописец дон Педро Маэлья в сопровождении двух других членов Академии, чтобы вручить ему грамоту о назначении на эту должность. Еще совсем недавно эти господа смотрели на него свысока, потому что, по их мнению, он был недостаточно верен классическому канону и писал не по правилам, и вот они стояли перед ним, развернув скрепленный гордой сургучной печатью пергаментный свиток и торжественно зачитывали подтверждения его признания и славы. Гойя слушал с чувством радостного удовлетворения.

Когда депутация удалилась, он никак не проявил своей радости перед Хосефой и своими друзьями Агустином и Мартином, только презрительно заметил:

– Двадцать пять дублонов в год – вот и вся выгода от этой Академии. Я столько получаю за одну-единственную картину. И вот ради этих двадцати пяти дублонов я теперь должен по меньшей мере раз в неделю надевать придворное платье и помирать от скуки на всяких заседаниях, выслушивая торжественную чушь этих бездарей, и сам молоть такую же торжественную чушь. Верно говорят: больше почет – больше хлопот…

Позже, когда они остались вдвоем с Мартином, тот сказал ему сердечным тоном:

– Да благословит тебя Господь, сеньор дон Франсиско де Гойя-и-Лусьентес, живописец короля и президент Академии Сан-Фернандо! И да поможет тебе Дева Мария дель Пилар!

– И Дева Мария Аточская, – торопливо прибавил Гойя и, взглянув на статую Богоматери Аточской, перекрестился.

В следующее мгновение оба весело расхохотались, принялись хлопать друг друга по плечу, потом запели сегидилью о крестьянине, получившем неожиданное наследство, где был такой припев: