Ему никто не ответил. Хозяйка, упитанная Росалия, обратилась к гитаристу:

– Давай, не ленись, сыграй фанданго!

– Кто сказал «габача»? – повторил Гойя.

– Я, – отозвался махо за соседним столом.

– Ты не хочешь извиниться перед сеньорой? – спросил Гойя.

– Ему не в чем извиняться, – подал голос другой. – Она же не сняла мантилью.

Он был прав, но признать этого Гойя не мог.

– Тебя никто не спрашивал! – грозно произнес он. – Прикуси язык, иначе твои дружки увидят, как я танцую фанданго на твоем трупе.

Это были слова, как нельзя лучше подходившие к нравам Манолерии, и все в кабачке радостно оживились.

– Считаю до десяти, – сказал тот, что назвал Альбу габачей, – и если ты – раз уж ты такой добрый, что до сих пор меня не тронул, – за это время не уговоришь свою кичливую подружку снять эту тряпку, то получишь от меня такого пинка, что долетишь до самого Аранхуэса.

Гойя, видя, что от него ждут уже не слова, а дела, встал, сбросил плащ и взялся за наваху.

И вдруг все присутствующие изумленно ахнули. Альба сняла мантилью.

– Альба! – вскричал кто-то. – Наша Альба!

– Извините, сеньора, – сказал противник Гойи. – Видит бог, вы не габача. Вы – наша, своя!

Гойе эти примирительно-хвалебные речи были еще противней, чем ссора. Ибо то, что сказал этот парень, было неправдой: Альба им никакая не «своя». Она всего лишь знатная дама, изображающая маху. Ему стало стыдно перед настоящими махами за то, что он привел ее сюда. В тот же миг ему пришло в голову, что сам он, Франсиско Гойя, для своих гобеленов рисовал не простых девушек, а вырядившихся в пастушек герцогинь и графинь, и его охватила злость.

Альба дружески болтала с гостями, подражая их манерам. Слова сыпались из ее уст, легкие, непринужденные, приветливые, и, кроме него, казалось, никто не чувствовал фальши в ее поведении, ее барственной снисходительности.

– Нам пора! – сказал он вдруг чуть более резким и повелительным тоном, чем хотел.

Альба на мгновение растерялась и удивленно вскинула глаза, но тут же с выражением дружеского превосходства и едва заметной насмешкой пояснила собеседникам:

– Да, сеньоры, к сожалению, нам пора идти. Господин придворный живописец ожидает важную персону, с которой должен написать портрет.

Все рассмеялись. Абсурдность этого объяснения всех развеселила. Гойя кипел от бессильной ярости.

Вызвали паланкин.

– Приходите еще! – радушно кричали им вслед.

– Куда теперь? – спросил он с горечью.

– В вашу мастерскую, конечно, – ответила она. – Туда, где вы ожидаете свою важную персону, чтобы написать ее портрет.

От этой неожиданной радости у него перехватило дыхание. Но ведь она так переменчива; она еще может передумать, пока они добираются до его дома.

Возбужденный, измученный бессильной злостью на ее капризы и на свою беспомощность, терзаемый то досадой, то ожиданием, то страстью, он шел рядом с ее паланкином по ночному городу. Вдруг послышался звон колокольчика – священник нес кому-то Святые Дары. Носильщики опустили паланкин, Альба вышла, Гойя расстелил для нее на земле свой носовой платок, и все преклонили колени и стояли так, пока священник и мальчик-служка не прошли мимо.

Наконец они добрались до его дома. Серено, привратник, открыл дверь. Они поднялись наверх, в мастерскую. Гойя неловко зажег свечи. Альба небрежно уселась в кресло.

– Здесь темно и холодно, – пожаловалась она.

Он разбудил слугу Андреса. Тот принес два серебряных шандала со множеством свечей и долго с недовольной миной возился у камина, разводя огонь. Альба с открытым лицом смотрела на него. Они с Гойей молчали, пока Андрес не ушел.

Наконец они остались одни. Комната погрузилась в теплый полумрак, на стене смутно белела шпалера с религиозной процессией, огромной статуей святого и исступленной толпой, с ней соседствовал мрачный кардинал Веласкеса, казавшийся призраком. Альба подошла к картине.

– Кому же он принадлежал до вас? – спросила она скорее себя, чем Гойю.

– Это подарок герцогини де Осуна, – ответил он.

– Верно, я помню, что видела его в Аламеде. Вы с ней спали? – спросила она вдруг любезно своим резковатым детским голосом.

Гойя не ответил. Она все еще стояла перед картиной.

– Я многому научился у Веласкеса, – медленно произнес наконец Гойя. – Большему, чем у кого бы то ни было.

– В моем загородном доме в Монтефрио есть одна маленькая, странная и почти неизвестная картина Веласкеса. Когда будете в Андалусии, дон Франсиско, посмотрите на нее, пожалуйста. Мне кажется, здесь, у вас, ей самое место.

Она принялась рассматривать лежавшие на столе эскизы к портрету королевы.

– Кажется, вы собираетесь изобразить итальянку почти такой некрасивой, какая она есть. Она не будет возражать?

– Донья Мария-Луиза умна и поэтому желает, чтобы ее портреты были похожи на нее.

– Да, женщине с такой внешностью нужно быть хотя бы умной.

Она села на диван и откинулась на спинку.

– Пожалуй, я напишу вас в образе махи, – сказал Гойя, окинув взглядом ее маленькую фигурку, ее матово-смуглое, чуть припудренное лицо. – А впрочем, нет. Я не хочу, чтобы вы опять получились как бы в маске. Я должен понять, какова Каэтана на самом деле.

– Вы никогда этого не поймете, – заявила Альба. – Я и сама этого не знаю. Мне кажется, я и правда скорее маха. Меня мало заботит, что́ обо мне думают другие, а ведь это как раз свойственно махе, не так ли?

– Вы не сердитесь на меня за то, что я на вас так бесцеремонно смотрю?

– Не сержусь, потому что вы – художник. Но ведь вы не всегда только художник? Или я ошибаюсь? Во всяком случае, вы могли бы быть хоть чуточку разговорчивей.

Он молчал.

– Меня воспитали как маху, – продолжала Альба, возвращаясь к прерванной теме. – Мой дед велел воспитывать меня по принципам Руссо. Вы знаете, кто такой Руссо, дон Франсиско?

Гойю этот вопрос скорее позабавил, чем обидел.

– Мои друзья любезно предоставляют мне иногда возможность заглянуть в «Энциклопедию»[46], – ответил он.

Альба коротко взглянула на него. «Энциклопедия» была особенно ненавистна инквизиции; иметь ее, пользоваться ею было опасно. Но она ничего не сказала на его слова и продолжала:

– Отец мой умер рано, и дед предоставил мне полную свободу. Кроме того, мне временами является покойная камеристка моей бабушки и говорит, что́ мне следует делать и чего делать нельзя. Нет, серьезно, дон Франсиско, вам лучше изобразить меня махой.

Гойя молча ворошил уголья в камине.

– Я не верю ни одному вашему слову, – ответил он наконец. – Вы вовсе не считаете себя махой и не ведете ночных бесед с покойной камеристкой. – Он обернулся и вызывающе посмотрел ей в лицо. – Я же говорю что думаю, когда мне этого хочется. Я – махо, хоть и читаю иногда «Энциклопедию».

– Это правда, что вы убили четырех или даже пять человек? В драке или из ревности?.. – спросила Альба приветливо-равнодушным тоном. – И вам пришлось бежать в Италию, потому что вас разыскивала полиция? Кстати, вы и в самом деле похитили монахиню в Риме и только благодаря нашему послу унесли оттуда ноги? Или это просто слухи, которые вы сами же и распространяете, чтобы привлечь к себе внимание и получить больше заказов?

Вряд ли эта женщина пришла сюда, в его мастерскую, ночью, только для того, чтобы оскорблять его, подумал Гойя. Она просто хочет его унизить, чтобы потом самой не чувствовать себя униженной. Он совладал с собой и ответил спокойным, дружелюбным и даже веселым тоном:

– Махо любит бахвалиться, говорить громкие слова. Вам ведь это должно быть известно, герцогиня.

– Если вы еще раз назовете меня герцогиней, я уйду! – заявила Альба.

– Не думаю, что вы уйдете, герцогиня. Мне кажется, вам очень хочется… – Он сделал паузу, подыскивая слово. – Сломать меня.

– Зачем мне ломать тебя, Франчо? – почти ласково произнесла Альба.