— Может быть, так оно и есть, — признался Сэмил. — Ты вполне можешь быть прав. Но я не собираюсь доставлять Клинтану такого особого удовольствия. Я не собираюсь предстать перед Богом и Архангелами с кем-то вроде него, думающим, что я покончил с собой, потому что был так напуган тем, что он намеревался сделать со мной.
— Значит, вместо того, чтобы доставить ему это удовольствие, ты собираешься доставить ему удовольствие от того, что он действительно замучает тебя до смерти?! — Ховерд сильнее покачал головой. — Сэмил, это словарное определение слова «глупый»!
— Возможно. — Улыбка Сэмила была кривой, но в ней была тень настоящего веселья. Затем эта улыбка исчезла, и настала его очередь покачать головой. — Эрайк Диннис нашёл в себе моральное мужество и веру сказать правду, хотя ему дали шанс купить лёгкую смерть ложью, Ховерд. Могу ли я сделать меньше? И могу ли я дать Жасперу Клинтану оружие моего собственного самоубийства? Дать ему возможность крикнуть всему миру, что членам Круга не хватило веры, в конце концов, чтобы столкнуться с Допросом и Наказанием Шуляра за то, во что мы действительно верили? Позволить ему принизить нашу приверженность до уровня его собственных амбиций и жадности? Ты знаешь, что у него никогда не хватило бы смелости столкнуться с чем-то подобным из-за своей веры, из-за того, во что он верит. Должен ли я сказать остальному викариату, остальной Церкви Божьей, остальным детям Божьим, что на самом деле это была всего лишь ещё одна борьба за власть? Ещё одно соревнование по поводу того, кто у кого собирается отобрать власть политическую? Если я это сделаю, что произойдёт со следующим Кругом? Со следующей группой мужчин и женщин, которые могли бы успешно противостоять Жасперу Клинтану? Или его преемнику? Или преемнику его преемника?
Ховерд Уилсинн посмотрел на своего брата, и всего на мгновение, так как он заметил страсть, по-прежнему пылающую в голосе Сэмила, увидел абсолютную, непреклонную приверженность, всё ещё горящую в его глазах, он увидел и кое-что ещё. Воспоминание о другом дне, когда ему было… сколько? Шесть лет? Что-то в этом роде, подумал он, вспоминая день в лодке, вспоминая, как его старший брат — старший брат, которому он всем сердцем хотел подражать — наживлял для него наживку на крючок.
Это было странно. Он не думал о том дне буквально годами, но теперь подумал и вспомнил его прямо таки с абсолютной ясностью. Солнечный свет Таншара согревал его плечи, в то время как он наблюдал за пальцами Сэмила, восхищаясь их ловкостью и желая, чтобы они были его. Бессвязный разговор, который сопровождал их долгую, ленивую рыбалку — с прохладой, исходящей от воды и охлаждающей лодку под их босыми ногами, даже в то время как в лодке становилось неудобно жарко под густым, как мёд, солнечным светом, льющимся сверху, а ветерок, который разносил пыльцу и запах горного шиповника с берега, щекотал их ноздри, как густой золотистый фимиам.
Он вспомнил, что улов был не очень уж и большой. Не в тот день. Конечно, его не хватило на ужин для всех, хотя их мать преданно почистила и зажарила их скудный улов для них двоих — и для неё, родителя, чьи отважные охотники и рыбаки всё-таки сумели её накормить — в то время как их отец старался — изо всех сил старался! — не смеяться.
Но если Ховерд Уилсинн и не поймал в тот день много рыбы, он поймал что-то ещё. Он поймал великий приз, приз размером с думвала, радостный приз размером с левиафана, которому он посвятил всю свою жизнь. Ибо, пока они ловили рыбу, и их вялый разговор плыл, как ещё один ветерок над озером, Сэмил пересказывал истории. Чудесные истории об Архангелах и об их обязанностях. Об ответственности, которой Шуляр наделил семью Уилсинн. О шепчущихся легендах, что они были… могли быть… могли быть потомками самого Шуляра. О цене, которую заплатили их предки, чтобы служить Матери-Церкви, и о торжественном, наполненном радостью бремени долга.
Сэмил не в первый раз рассказывал ему эти истории, но в тот день всё было по-другому. Тогда он этого не понимал. Не до конца. Он с удивлением подумал, что на самом деле, до того самого момента он по-настоящему не осознавал, насколько всё было по-другому. В тот день, когда он увидел блеск в глазах Сэмила и почувствовал его близнеца в своих собственных, он не понимал, куда эти истории приведут их обоих.
Теперь он это понял. И почувствовал, как горько-сладкая улыбка появилась на его губах, когда это осознание наконец коснулось его.
«Глупо, честное слово», — подумал он. Это было единственное подходящее слово. Глупо для двух мальчиков — даже Сэмилу не могло быть больше пятнадцати — думать о таких серьёзных мыслях. Распознать их священническое призвание в благовониях озерной воды и пыльцы, в запахе банки с наживкой, в краске и лаке вёсельной лодки. Чтобы осознать, по прошествии лет, что это был день, когда они по-настоящему посвятили себя задаче, которую Бог поставил перед их семьёй много веков назад. И всё же именно это они и сделали. Теперь он знал, что эта золотая жемчужина дня была истинным началом их решения взяться за дело, посланное им Богом.
А теперь они докатились до вот этого, и радость отдачи себя была тронута ужасным льдом страха. Горьким осознанием того, что они потерпели неудачу. Ужасом судьбы, которую им предстояло постигнуть во имя того самого Архангела, чьими потомками, как решили эти мальчики, они действительно должны были быть. Этот страх изменил всё. Превратил радость в печаль, а надежду — в отчаяние. Не отчаяние за конечную судьбу своих собственных душ, ибо ни один из них, ни на мгновение не усомнился в этом, а за свою неудачу. В Писании говорилось, что всё, чего Бог действительно просил от человека — это сделать всё возможное, на что он способен, и они сделали это, но в конце концов этого оказалось недостаточно, и от этого знания глаза Ховерда наполнились слезами.
И всё-таки, когда он посмотрел в глаза Сэмила этим утром, он увидел, что в них по-прежнему горит всё та же решимость. Та же страсть к делу, которому они отдали себя. И та же любовь к младшему брату, который следовал его примеру в течение стольких утомительных лет, взвалил на свои плечи свою долю бремени их задачи без протеста или колебаний. Бывали времена, когда Ховерд считал Сэмила безнадёжным идеалистом, времена, когда младший брат… изменял их планы, не говоря об этом старшему. И всё-таки он никогда не колебался в своей приверженности и ни на одно мимолетное мгновение не сомневался в постоянстве непоколебимой любви Сэмила к нему.
Слава Богу, их родители уже ушли. Лисбет и детям всё-таки — каким-то образом — удалось исчезнуть. А у самого Ховерда не было ни жены, ни детей. Если не считать горстки дальних родственников, они снова были одни — только они вдвоём, опять дрейфующие в той рыбацкой лодке. Бог дал им столько благодати, несмотря на их неудачу, и — несмотря на их неудачу — они всё ещё были преданы делу. Даже сейчас. Каким бы глупым это, несомненно, ни было, это также было правдой, и Ховерд Уилсинн не изменил бы этой правды, даже если бы с самого первого дня точно знал, куда она их приведёт.
И Сэмил тоже не стал бы этого делать.
В этих глазах по другую сторону стола Ховерд увидел ту же аргументацию, которой он пытался убедить его в течение пятидневки… и теперь он понял, что это был спор, который он не мог выиграть. Были и другие вопросы, которые он мог бы поднять — другие вопросы, которые он поднимал, и не один раз. Например, что, что бы на самом деле ни делал Сэмил, Жаспер Клинтан провозглашал любую историю, любую версию «фактов», которая наилучшим образом служила его собственным целям. Или что, в конце концов, даже кого-то с такой сильной верой и решимостью, как у Сэмила, вполне могли заставить «признаться» в грехах, которых он никогда не совершал, отказаться от того, за что он боролся всю свою жизнь. Или что даже если он позже откажется от своего «признания», Клинтан всё равно будет торжествующе размахивать им, как только Сэмил благополучно умрёт и не сможет оспорить заявление Великого Инквизитора о том, что это доказало победу Инквизиции над силами Шань-вэй.
