Меня изрядно позабавила искренняя паника старшего майора. Он быстро всё организовал, и меня отправили в больницу при Наркомате. Врачи тут не задавали вопросов, в каком бы состоянии ни был пациент, да и решётки на окнах наводили на размышления о том, что это за больница. Взор помогал мне наблюдать, что будет дальше. Майор смог пробиться к Берии, после чего началось расследование, как до такого дошло.

Пока врачи меня осматривали, брали анализы, ставили уколы (два, и оба больнючие), успели всё выяснить, после чего Берия наказал виновных. Дежурного, который отправил спецгруппу забрать меня с аэродрома и доставил в камеру вместо здания Генштаба, с понижением перевели на другое место службы. Двум конвоирам вынесли предупреждение с занесением в личное дело. Вот и всё.

И никто не вспомнил недавнюю историю с отделом милиции. Видимо, никому и в голову не пришло, что кто-то посмеет это повторить. Одно дело – занюханный райотдел милиции, другое – Лубянка. А я собирался. Меня било целое отделение; если форму снять – сплошная гематома: ногами обрабатывали. Но лицо не трогали, и видимых следов не было. Я всё это устроил и, сидя в карцере, сам себе нанёс видимые следы повреждений, так что теперь на мне живого места не было.

Лежать в больнице было не особо приятно. Видно, что больница для заключённых, один комкастый матрас чего стоит. И хотя палата была одноместная, всё равно я ощущал себя как в камере. Медсестра, под халатом которой была форма сотрудника госбезопасности, сидела рядом и проверяла моё состояние каждые полчаса. Я в это время с интересом наблюдал, как старший майор докладывал Шапошникову. Многие подробности он опустил, но сообщил, что я в коме и нахожусь в больнице.

Именно маршал, уточняя детали и выпытав, пусть и немногое, озаботился тем, что дружки-психи Гусарова могут отомстить, как сделали это с райотделом милиции. Доказательств того, что это они поработали, нет, но немногие посвящённые были уверены, что это их работа, да и я на это намекал. Меня бы давно за шкирку взяли и выбили всё, что знаю об этих боевых интендантах, но я был нужен, поэтому пока не трогали, команды «фас» не было. Ну а раз один раз посмели отомстить, что им помешает повторить? Старший майор, который был в подчинении маршала (его передали для моих поисков по личной просьбе самого Шапошникова, Берия пошёл навстречу), довольно уверенно заявил, что не посмеют. Зря они это. Напомнить, что меня трогать не стоит, нужно обязательно.

И не стоит думать, что я беспредельничаю. Вполне адекватный ответ. Мне предъявляли что-нибудь? Нет. Задержали? Да. Били? Да. В кому отправили? Да. Ну, пусть я её сам инициировал, но всё равно ответку кинуть нужно, и я собирался это сделать. Среди моих находок был ХТ-26 – огнемётный танк на базе Т-26. Точнее даже, их семь было, причём пять на ходу и полностью снаряжены, а два оставшихся имели пустые огнемётные баллоны, но тоже готовы к бою, пулемёты стоят. Вот и хочу посмотреть, как такой огнемётный танк с Лубянкой поработает. Думаю, нужно сначала из пулемёта окна разбить, а то только закоптит стены, ну а когда струя пламени ворвётся в кабинеты здания, тогда всем горячо станет.

Месть так сладка. Я ведь никого не трогал, служил, и хорошо. Мне в 104-й дивизии вполне нравилось. Замещал ротного, пока тот в госпитале находился, а тут внаглую, как будто я кому-то что-то должен, выдёргивают и тащат в Москву, да ещё в камеру сажают. Доволен ли я был? Однозначно, нет. Прав ли я, решив бросить ответку? Да. Я сам понимаю, что виноват: надо было прислушаться к совету Михаила и не привлекать к себе внимания. Так нет, своим помочь хотел. Ну что, допомогался? Корпус, на который столько сил и средств ушло, сгинул в Киевском котле. Одно меня примиряло с этой потерей: немцев он изрядно потрепал.

А теперь никуда не денешься: я под присмотром. Остаётся подтверждать, что те, с кем я связан, настоящие отморозки, и меня лучше не трогать: я под защитой. А если уж меня убьют, забив в камере, ответка будет ещё страшнее. Надо напугать, и ответные действия представителям Лубянки, на мой взгляд, – это тот самый жирный намёк, который так необходим. Причём у меня должно быть железное алиби. В ином случае от меня не отстанут, да ещё попытаются выбить признания, с кем я контактирую… Вполне в их духе. Можно, конечно, пойти другими путями, однако этот мне нравился больше. Слишком я привлёк к себе внимание, другие не сработают: вон, даже в Заполярье отсидеться не удалось. Бить по рукам наглецов будет правильнее, они так быстрее понимают. Ну а смерть меня не страшит: я помню, кем я стал. Подумаешь, умру – очнусь в другом теле со всеми своими умениями и опытом. Я уже это как-то внутреннее осознал и принял.

Суета с моим телом продолжалась три дня, пока я не позволил себе очнуться. В это время немцы подошли практически к окраинам Москвы, километров пятьдесят осталось. Как мне стало известно из подслушанных совещаний Генштаба, сибирские дивизии уже спешно перекидывали к столице, но не было уверенности, что успеют. Начали формировать две дивизии из опытных бойцов, завершивших лечение в госпиталях (тут спасибо мне, что вывез их из Киевского котла, но на совещаниях об этом не было сказано ни слова).

Вооружения для дивизий не было, всё уже выбрали, но маршал Шапошников твёрдо пообещал, что всё будет. Не уточнил, откуда, хотя многие командиры и так понимали. В курилке, общаясь, они затронули эту тему, а я подслушал. Обсуждали также двух немецких генералов и боевые знамёна, захваченные в Киевском котле, а доставленные в Москву с Карельского фронта. Обсуждали и то, кто этому поспособствовал.

А маршал с тех пор теребил медиков, приказывая им как можно быстрее привести меня в чувство. Честно скажу, было желание продолжать лежать в коме, но жалко ребят, которых практически безоружными кинут под немцев. Я их не для того вывозил, чтобы они вот так поглупому, из-за идиотов Генштаба, погибли. Так что нате вам, сволочи, подавитесь, очнулся я.

Забегали все изрядно. Меня ещё двое суток назад перевезли в тот госпиталь, где я в прошлый раз из комы вышел. Те же врачи, та же палата. Меня как раз осматривали, когда адъютант маршала, пройдя в палату, попытался со мной поговорить. Посмотрев на него мутным взглядом, я послал матом и его, и его начальство, сообщив, что «в гробу я их видел, у белых тапках». Отказался говорить и попросил медиков выставить наглого майора вон. Он за это время успел из капитана превратиться в майора. Это меня званий лишают, видимо, чтобы не зазнавался, а другим дают.

Врачи на мою просьбу не откликнулись: их серьёзно застращали, они у генштабистов на побегушках были. Поэтому я просто закрыл глаза и ни на что больше не реагировал. Врачи запаниковали было, но быстро выяснили, что я просто не хочу с майором общаться. Майор, каким бы толстокожим он ни был, видимо, всё же понял, почему я не иду на контакт, потому что оставил меня в покое и рванул на доклад в Генштаб. А меня покормили кашей, вкусная была: масла не пожалели.

Вечером приехал сам маршал и попытался со мной поговорить. Я повернулся на бок, спиной к нему, и отказался общаться. Сперва он меня стращал и пытался разжалобить: мол, бойцы погибнут, фактически безоружные. Не вышло. После стал орать и пытался приказы отдавать – я и тут его игнорировал. Тогда он сел на стул, устало вздохнул и опустошённым голосом произнёс:

– Максим, я понимаю, что ты недоволен случившимся, но в камеру ты случайно попал, клянусь. Это стечение обстоятельств. Не стоит из-за глупых обид отправлять на верную смерть десятки тысяч наших воинов.

– Не стоит, – впервые подал я голос, и маршал замер, затаив дыхание. – Но с вами говорить я не буду. Вы не оправдали оказанного вам высокого доверия.

После этого я замолчал и далее общаться с маршалом отказался, так что он вскоре ушёл. А через два часа ко мне прибыл Ворошилов, которого выдернули с совещания в Кремле. Шапошников приказал ему повлиять на меня, не сообщая при этом никому, что я отказываюсь с ним общаться. Плюнув, я дал добро на сотрудничество, но с одним условием: чтобы представители Генштаба про меня забыли. Шапошникову и Ворошилову пришлось дать слово чести командиров, что так и будет.