По тому, как блеснули синие глаза чародея, я догадалась, что этим вопросом он меня проверял и действительно заметил то, что сперва проигнорировала я, — неплотно прикрытую зеркальную дверь.

— Зеркалу до конца вот эта пуговка закрыться мешала, — объяснила я и добавила, вытащив из саквояжа коричневый шерстяной рукав. — С платья Марии Гавриловны.

— Любопытно.

— Это еще не все. Вот… — стараясь не шуршать, я развернула на койке Семена письмо. — В комнате Анны нашла, похоже на послание, которым Блохина твоего из города выманили.

— О Блохине я сейчас говорить не хочу.

— Придется, — пнула я Семена в голень, — потому что твой дражайший покойный друг с бабами здесь накуролесил. Читай! «Степушка, сокол мой ясный, батюшка про нас прознал…» Она ему писала, что увозят ее, что от плода избавят, что сбежала и в условленном месте ждет своего яхонтового. А у маменьки башмачки даже детские припрятаны были!

Крестовский нагнулся, потер ногу и посмотрел на меня виноватыми глазами.

— Значит, дочь? Которая?

Ножка койки, на которой сидел Семен, подломилась, и чародей с грохотом упал.

— Не иначе божья кара, ваше превосходительство, — прокомментировала я вслух. — Спокойной ночи.

Проснулась я еще затемно. Постель мы делили с Семеном, наши волосы смешались на подушке. «Я рыжее, гораздо рыжее, морковная практически лисица, а он лев золотистый. Ах, Семушка, удачно как ты койку свою разломал. Мне только того и надобно было, тебя подле ощущать».

Перевалившись через спящего, я отправилась за ширму, умылась, привела в порядок волосы. Вчера мы с Крестовским еще долго болтали, иногда шепотом, на темы безопасные, про прочее — одними губами. Целоваться хотелось до одури, но я держалась, а он, может, и не хотел. Сейчас не важно. Только бы живым его из этого городишки вытащить.

На нарах завозились.

— Доброго утра, — выглянула я из-за ширмы, — ваше превосходительство, извольте велеть вам новую постель предоставить.

— Непременно. — Семен пружинно поднялся, потянулся. — В баньку бы сейчас…

— С делом закончим, самолично вас веничком отхлестаю.

— Это угроза?

Хихикнув, я бросила на стул полотенце и пошла к двери.

— Собирайтесь.

Схватив меня за запястье, Крестовский покачал головой. Я села на кровать, продолжая разговор:

— Хотя присутственное время еще не началось, не будет ли ваше превосходительство столь любезен, чтоб о моих скромных победах на ниве сыска послушать?

— Валяйте, Евангелина Романовна, — разрешило начальство, судя по звукам, опускаясь в наполненную льдом ванну.

— Итак, — начала я напевно, — покойный господин Бобруйский…

Излагая свою версию, я подвязывала к ней факты, вещественные доказательства, цитировала по памяти фрагменты допросов и даже стала записывать конспект в развернутый на коленях блокнот.

— Понятно. — Хлюпанье прекратилось, омовение закончилось, и Крестовский уже одевался, с вешалки один за другим исчезали за ширмой предметы гардероба.

Пожалев в который раз о сундуке, я ощутила себя грязной и поморщилась. Вот что мне давеча стоило Герочке велеть мое имущество по пути в приказ доставить? Забыла, не подумала. Оттого теперь и страдаю.

Семен Аристархович вышел, повязывая галстук.

— Нам остается допросить воскресшего господина Чикова, и можно отправляться к Бобруйским для ареста?

— Не сразу. То есть допрос непременно, но в девять у вас, господин Крестовский, свидание с юной особой.

— Ах да.

— И еще… — Семен приблизился к столу, достал из кисета бумагу и положил ее в карман сюртука. Проследив многозначительное похлопывание ладонью по карману, я подумала, что вовсе не для скручивания сигарет сия бумажка и что недоговаривает чародей, по своему обычаю. — К банкирам бы заглянуть, до крайности любопытно, какие операции купец Бобруйский проворачивал.

— Умно. И это исполним.

В коридоре Крестовский сказал бесшумно:

— Ни на шаг, Геля.

Кивнув, я открыла камеру Чикова и посторонилась, пропуская чародея вперед. Действия мы обсудили накануне, внутрь заходить мне было запрещено. Семен приблизился к нарам, на которых лежал запеленатый в смирительную рубаху и привязанный кожаными ремнями к доскам арестант.

— Сережа, — проговорил чародей абсолютно женским голосом, не потешно-писклявым, а глубоким контральто. — Будь хорошим мальчиком напоследок.

Чиков зарычал, задергался в путах, оскалился, зубы его показались мне слишком острыми, почти звериными.

— Отпусти… Покоя хочу…

— Скоро, милый, скоро тебя отпустят. Барышне на вопросы ответь.

— Х-хорошо…

— Попович! — велел Семен баритоном. — У вас пять минут.

— Сергей Павлович… — Я глубоко вдохнула, чтоб задать вопрос, но закашлялась от резкой сладковатой вони.

— К сути, Геля, — поторопил чародей.

— Кто вам велел убить пристава? — выдавила я, задерживая дыхание.

— Барин. — Чиков потянул носом, принюхиваясь. — Бобруйский сто тысяч Фараонии заплатил, чтоб Степку беспутного извела. Пить!

Крестовский не пошевелился, а, перехватив мой взгляд на кружку, стоящую у нар, махнул рукой:

— Продолжай.

— Вы его зарезали или подельница ваша?

— Степку-то? — Чиков облизнулся багровым, как кусок сырого мяса, языком. — Манька пырнула, она баба ушлая, тайные чародейские места на теле знает.

Солнечное сплетение, понятно.

— А подвесили зачем?

— Не вешали! Сам он, сам… подлюга… чтоб не обратиться, чтоб… Пить!

Арестант дернулся, ремни натянулись.

— Достаточно, — сказал Крестовский.

— Обождите! — Я заступила ему выход. — Воды ведь просит.

— Воды? — спросили одновременно оба, Семен грустно, а Чиков с глумливым хохотом.

Чародей отобрал у меня ключи и стал запирать дверь, из-за которой доносился приглушенный, но различимый вой.

— Крови! Крови! Крови!

— Не спрашивай, — проартикулировал Семен. — После.

Пожав плечами, я предложила:

— Может, мещанку Мишкину еще посетим? Вдруг из нее опий весь вышел и она беседовать в состоянии.

— Зачем? Показаний этого… ее подельника вам недостаточно?

— Мими, Мишкина которая, когда грозилась, говорила, что одного ее словечка Бобруйскому довольно, чтоб адвоката со свету сжить. Вот мне и любопытно, что за тайны. Купец помер, так что скрываться она не будет.

— Евангелина Романовна, — вздохнул Крестовский, — боюсь, что эту тайну я вам лично поведать в состоянии.

— Будьте любезны.

— Предпочел бы воздержаться, тем более, что к делу она касательства не имеет.

— Вынуждена настаивать.

Семен Аристархович достал из кармашка жилета часы, отщелкнул крышечку, сызнова вздохнул.

— Нельзя опаздывать на свидание к барышне, не по-джентльменски. Что ж, Попович, извольте. — Начальство поморщилось и, будто сигая с разбегу в прорубь, выпалило: — Господин Хрущ — мужеложец.

— Чего?!

— Того.

Крестовский пошел к выходу, а я припомнила в подробностях вчерашний день, как адвокат приобнимал чародея за плечи, увлекая… Куда там он его вел, не суть. Уходили они почти друзьями, а после, когда Семен вернулся, они не разговаривали даже. Неужели его превосходительство подвергся вчера любовной атаке с неожиданной стороны? Вот умора! Представив, как буду описывать это Мамаеву, я расхохоталась. Но потом мне стало грустно. В этом проклятом городе хоть один нормальный человек остался? Ну, кроме Ливончика, который, впрочем, гнум, и Квашниной?