Выпь вытянулся, принимая в глаза танцующие столбы смерчей. Воронки шли — от самого горизонта, танцевали так близко, что все это казалось сном.

Увидали его, живого, и разом надвинулись, бросились, как птицы к добыче.

Гул, гуд. Не вздохнуть. Сердце не билось, исчезло.

Выпь влетел между ними.

Закинул голову — и бросил имена, как цыган бросал ножи, друг за другом, всаживая их в средостения смерчей, пробивая, прибивая к земле.

Они сдвинулись вдруг, сложили собой существо — ростом до самого Лута — и остановились. Существо надвинулось на Манучера. Разглядывало. Разгадывало.

В точности, как он сам.

Выпь встал в стременах, вытянул руку, коснулся морды, сложенной горячей пылью и ветром.

Здравствуй.

***

Юга был еще слаб, но это не помешало ему дать по башке Второму. Тот только охнул. Присел, попятился.

— Ты охренел?! — прорычал Третий.

— А что мне оставалось?!

— Не охреневать, например?!

Выпь поспешно отступил еще. Юга вполне мог и укусить.

— Только я мог справиться.

— Да? Поэтому там вся Пасть ставки делала, сожрет тебе это… мудилище или нет?! Ты же его видел, оно огромное!

— Ему плоть не нужна. Оно, в сущности, безобидно. Эй!

Отступать было уже некуда, но и Юга выдохся. Опустился на шкуры, сверкая глазами. Выпь осторожно сел подле.

Юга хмуро тер висок.

— Ай, пастух, ты меня убиваешь, — сказал в сердцах, и Выпь вздрогнул. — Не делай так больше, пожалуйста.

— Ты когда зонтег останавливал, долго ли думал? — вздохнул Второй. — Мы можем и мы делаем. Вот и все.

Юга открыл рот, но что возразить, не придумал.

Выпь был прав. От каждого Отражение брало по способностям. А они — чего скрывать — были способнее многих.

— Как? — спросил Дятел.

Волоха обхватил себя за плечи. Чуть ссутулился. Никого больше в палатке не было, и он мог позволить себе жест короткой слабости.

Дмитрий всяким его видел; всяким знал; любым принимал.

— Я сделаю. Я смогу, — отозвался глухим голосом.

— Твоя самоуверенность, гаджо, и твои возможности, — цыган изобразил руками балансирующие чаши весов. — Ты же скорее сдохнешь, чем признаешь — что-то не по хребту тебе. Цельный квадрат под себя взять!

Волоха вздернул губу, зашипел через зубы.

— Я признал, что без помощи Второго не вывезу, чего еще хочешь?!

— Ты не сможешь зацепить на себя все истинные корабеллы! У тебя или сердце разорвется или башка лопнет!

— Или задница треснет, — фыркнул Волоха, опускаясь на койку.

Думал. Корабеллы были запечатаны крепче каменного меда, однако забрус этот мог состругнуть Истинный Глас, Словущий. Но вот вести за собой предстояло Волохе. Корабеллы же те были голодны, как дети. И — нерассудные, требовательные, жадные — вполне могли истребить сердце Волохи в лоскуты.

Дятел справедливо тревожился.

— Ты слышал Мастера. Эфорат не удержит Оскуро. Рукава открыты — и, клянусь, Утроба таки приложила к этому руку, а то и две. Оскуро придут, и придут сюда. Мы должны придумать, как закрыть людей.

Дятел потянул серьгу, размышляя.

— Разве не беляки с Полыни должны разбираться с Оскуро? Мы-то их и глазами увидеть не сумеем, не то что за жопы ухватить. Я про Оскуро, а не про Первых, прости Лут…

Волоха прищурился. Постучал ногтями по колену.

— Значит, надо найти способ их увидеть.

— Как, гаджо? Смолой облить и в перьях вывалять?

Русый вскинул на цыгана глаза, щелкнул пальцами:

— Именно! Бирюзовый мох. Или зря Лут нас туда привел? Сказать Оловянным закидывать Оскуро зельем — чтобы люди видели форму тварей, их движения… И после бить. С корабелл, с земли, со всех сторон… Только соображу, как этот мох…О! Разве в аммонес? Можно, можно…

Дятел покачал кудрявой головой, сомневаясь.

— Сдюжат ли? Оскуро, говорят, бестии быстрые, ловкие…

— У Мастера совета спрошу.

— Так он тебе лавочку и раздвинул.

— Он себе на уме, но на нашей стороне. У него тут, видишь ли, дети.

Дятел хмыкнул. Посмотрел вдаль, поскреб щеку.

— С Миханом что? Как найдет на него опять, как на том гнилом Хоме Зыби, а? Пойдет бошки корчевать?

— Как найдет, так и сойдет. В нужную сторону развернем. Лишь бы своих не положил.

— Так подле него только Нил трется да мелкий Гаера. Крокодил скользкий, что твой обмылок в общей душевой, а Лина положить, при всей его нелепости — трудно. Оловянный солдатик.

Волоха блеснул клыками. Себе же думал: списанное с Рыбы Рыб на пользу пойдет. Тогда он снял буквицы, пересадил себе на предплечья, да на шкуру старпома.

Поднялся решительно.

— Пойдем. Глянем на красоток.

***

— Хочешь всех поднять?

— Всех не нужно. Только тех, на кого укажу.

Выпь медленно обошел ларцы, вглядываясь в лица корабелл. Распахнутые синие глаза. Длинные белые тела. Смотрел, но видел — помнил — иное. Дикты, Рыба Рыб, эхо Глашатого… Бой.

Манучер.

Волоха с командой поставили вместилища вертикально, Еремия прихватила цепями.

Держала крепко. Будто не верила сестрам — или хотела сберечь.

Выпь положил ладонь на гладкую холодную поверхность, вздохнул. Помолчал, прикрыв глаза, будто слушая что-то внутри себя. Кого-то?

— Я сделаю, — сказал, — но привести их к покорности, повести за собой — уже твоя задача.

— Справлюсь, — отозвался русый.

Дятел только бровью дернул.

— Петь начну — останетесь?

— Да я б такой, гаджо, что за углом бы перекурил… со свинцовым фартуком на мудях.

— Останемся.

Выпь лишь плечами пожал. Отвернулся. Вновь смежил веки, нахмурился, будто нащупывая мысленно узлы. Откинул чуть голову.

И запел.

***

Юга дернулся, слабо, мучительно простонал.

Голос Второго расходился, как круги на воде. Накатывал, не считаясь с заплотами. Песня его была не про смерть, но про жизнь — и Третий чувствовал, слышал, знал как отзывается сам Лут, как дрожат, вибрируют его струны.

Провел ладонями по волосам, прижал пальцы к вискам и так стоял, пережидая. Каждую ночь ихор, общая память рокария, просачивалась, сходила с корней волос. Капля за каплей, точила ядом. Днем он держал плотину, но ночью — без чувств, без разума — противиться не мог. Ихор пропитывал его, входил в кровь, и кости, и жилы…

Невозможно избавиться. Неможно пережить.

Поле расстилалось перед ним, тянулось, как стол мясника, щедро закиданный обрезками свежины, костями, нутряным жиром.

Плотью человековой.

Густо пахло.

Птицы драли бахрому, подергивалось густое марево насекомых.

Юга стоял один, другие лежали. И так много, много, много, что глаза не пропускали. Сердце пухло и давило грудь изнутри, расцветало колючим шаром, поджимало горло, а потом лопнуло и полилось через глаза.

— А-а… — простонал Юга, потому что сердце не пускало ни звука внятного.

И было больно, словно боль всех здесь лежащих шла через него.

Перед глазами плыло и ломило виски, Юга чуть покачивался, за волосы пришпиленный к небу и все тянул-тянул-тянул хриплый стон, и руки дергались, чтобы перехватить стиснутое горло, но подняться не могли, висели перебитыми крыльями…

— Эй, — окликнули со спины, и Третий выпрямился, а видение как смахнули.

Мальчик Первых стоял совсем близко. В глазах его — праздничных блюдах синевы — не было опаски, не было брезгливости. Было иное. Со-чувствие. Словно он был там, вместе с Юга, все видел и — ощущал так же.

— Тебе плохо?

Юга ответил не сразу, голос его был — ржавчина и песок.

— А кому хорошо, зайка.

— Твои… волосы?

— Шерл, — Юга выдохнул, успокаиваясь, и шерл успокоился, лег на спину.

До этого, видимо, стоял витой воронкой смерча, тянулся вверх и в стороны — щупальцами. Короновал черным пламенем. Третий порадовался запоздало, что на него — такого — наткнулся Оловянный, а не кто другой, складом пожиже.