— Лин!

Окриком вытянули, как багром. Первый моргнул, обернулся, а когда вновь взглянул на стекло, ничего уже не было.

— Чего ты застыл? — Нил дернул его за руку, потащил дальше. — Забыл? Нельзя здесь стоять.

Михаил, хмурясь, кивнул ему. Лин взял карту. Пальцы были слабыми, чуть подрагивали, и Лин не мог понять, что с ним творится.

Странно, странно.

— Ты в порядке? — Михаил смотрел так, словно видел все то, что успел разглядеть Лин.

Но, разумеется, это было не так. Вежливое беспокойство.

— Да. Просто сон, — Лин вымученно улыбнулся. — Нам налево.

Он — они? — свернули, и ветер раздул, как занавеску, золотое пламя. Оно взвилось на дыбы, до самых небес, и небеса дрогнули, пошли кракелюром — черные трещины на белом, точно молоко, исподе. Воздух раскалился, но кто-то сильный поймал коня за гриву, нагнул, заставил припасть на передние ноги.

Пламя схлынуло, скорчилось, закрутилось волной горячего песка и обнажило чей-то костяк. Броском накрыло его, спрятало обратно под брюхо.

Четыре столба поднялись — четыре смерча — и встали на горизонте.

У них нет имен, вспомнил Лин. От этого они ничьи и дики. Их еще не существует.

Имя всему дают Вторые.

Только подумал об этом, как невыносимо зачесалось горло — точно там, как в пироге, билась живая птица. Лин закинул шею, нетерпеливо поддел актисом гортань и горло треснуло, как пересохший глиняный сосуд.

На ладонь ему выпал ключ.

Голова у ключа была женской, а бородка — мужской. Он был как язык Лута. Двудомный.

Лаброс, вспомнил Лин.

Про Третьих учили, что они существа двойной природы — но имели под этим не деление на мужское-женское. Что же?

Ключ в его руках изменился, теперь он сжимал стрелу с древком, выкрашенным в грубый синий цвет. Хвост стрелы был черным, а глаз сорочьим, беспокойным.

Лин поднял руку и пошел туда, куда смотрела стрела.

Песок расступился, обнажая лежащее на боку изваяние, пойманное кольчужной сетью. Лин тронул стрелой сеть, и сеть расплелась, рассыпалась, как волосы из косы. Изваяние пошевелилось, зарываясь в песок, будто многолапое насекомое.

— Лин! — позвали его.

Голос шел откуда-то с другой стороны, и Лин мучительно содрогнулся, вспоминая. Над песком висело нечто огромное, похожее на вареный глаз.

Стрела стала розой — белой — и Лин понял, что его хотят вывести к объекту охоты, и это теперь словно компас. Он пошел дальше, и роза сделалась зоревой, а когда прошел еще немного, налилась алым.

Красного цвета стало так много, что чаша ладоней переполнилась. Алые капли побежали по пальцам, обрываясь на песок, а роза развернулась, пульсируя, будто сердце. Она обжигала, шевелилась, как медуза. В ладонях Лина ей было тесно, неуютно.

В гладких стенках сердца Лин видел свое отражение и лицо свое видел белым, подернутым тонкой черной сетью.

— Потерпи, — прошептал Лин розе-сердцу, оглядываясь. — Потерпи.

Он опустился на корточки и осторожно посадил ее ножками в песок. Не успел отойти, как ключ стал аркой — петлей, похожей на силок.

Или — на позвонковую дугу.

Арка была сложена из незнакомого материала и испещрена символами, как ранами. Одни зажили и едва виднелись, другие рубцы чуть кровоточили розовым, а другие были глубоки и цветом в сырое мясо.

Лин коснулся теплых, как кожа, символов. Это был чужой язык, ему неведомый. Но даже так он понял, что там, в глубине, и была спрятана карта — зеница ока.

Он шагнул в арку.

***

— О, Лут! — Нил подпрыгнул, но почти сразу же вернул наваху на место. — Лин, какого?… Ты же заходил в эту дверь? Почему не вышел тем же путем?

— Сон как река, — заторможено отозвался Первый, с подозрением оглядывая спутников. — Одну воду не испробовать дважды. Течение уносит твое отражение, стирая из мира сего, и память твоя делается памятью воды.

Михаил переглянулся с Нилом.

Крокодил пожал плечами.

— Ты нашел?

Вместо ответа Лин подошел ближе, ткнул в плечо сначала одного, потому второго.

— Вы настоящие или я еще в лабиринте?

— Настоящие, настоящие! — нетерпеливо подскочил Нил. — Так где карта?

— Карта.

Лин достал из кармана что-то, похожее на тончайший браслет из лески.

— Вот она. Ничего нельзя пронести сквозь сон без изменений.

Нил моргнул.

— Это струны? Для виолончели? Но как… Я должен играть карту, что ли?

— Именно так. Именно ты.

Дятел был последним человеком, пригодным для спасительных бесед. Обычно мозги команде вправлял Волоха, а нутренности — сердце там, душу, прочий ливер — починял Иночевский. Ну или тот же русый, если дело касалось физических повреждений, а не мудостраданий, до которых, как известно, всяк Иванов большой охотник.

Но тут как-то все Хомы не иначе раком, блять, встали, и указали на Дятла.

Нашли, мать их, стрелочника.

Как свалили с Хома, так капитан замазался у себя в каюте и носа не высовывал. Дятел волновался больше всех, хотя виду не казал.

Все беды от баб, размышлял угрюмо. Какая-то стриженая танцорка, ножками на сцене дрыгала, а русый теперь на стены лезть будет.

Цыган прибился на камбузе, пока там хозяйничала их собственная рыжая беда. Кашеварила, гремела доской. Пахло вкусно. Цыган хмуро втыкал в столешницу нож, ковырял ногтем трещины. Отшлифовать да залачить, размышлял, вот и заделье сыщется.

— Ты бы с ним поговорил, а?

Цыган свел лопатки, ощетинился.

— Я ему нянька-мамка, что ли?

Медяна обернулась, закинула на плечо полотенце. Им она наловчилась лупить мух, тараканов да цыганов. Больно, главное.

— Ты ему лучший друг! — Ткнула в спину пальцем. — Горан! Кого еще он будет слушать, а?

— Не силен я в речах. Чай, не Ледокол, лясы-балясы точить.

— Уж расстарайся ради капитана!

— Да я лучше так посижу, на жопе ровно. Ради него же.

Медяна поджала губы, покосилась, размышляя. Сдула со лба прядь. Уперла руки в боки.

— Хорошо. Дело хозяйское. Но тогда я скажу ребятам, что полномочия капитана на Тренкадисе берешь ты? И весь спрос с тебя, значит, как со старшего помощника?

Дятел яростно поскреб подмышкой, гвозданул кулаком по столу.

— Ведьмица ты! Приблудилась на мою голову, — вернул нож на место, поднялся.

— На обед не опаздывайте! — догнал его окрик девчонки.

Вот щучка, подумал цыган. Ни кожи, ни рожи. Ведь боялась его поначалу до усрачки, а теперь насмелилась, как пса гоняет. Но если русый не прочухается до Агона, тогда хана им всем. Репутацию можно строить годами и проебать махом. Вон, у Еремии даже арфа потускнела. А надо, чтобы горела изумрудом. Чтобы издалека расчухали, щеглы.

Дятел вздохнул, остановился перед плотно запечатанной дверью в Волохину каюту. Ни ручки, ни щелки. Потеребил тяжелую серьгу.

Еремия, отчини дверь.

Не положено, печально отозвалась Еремия. Капитан не велел.

Дятел закатил глаза. Терпение не было его добродетелью.

Открой, или к Луту саблей измордую! Ты меня знаешь!

Еремия вздохнула и щелкнула замком.

***

Сколько ему годков на ту пору сравнялось, цыган сам не знал. Не вел счет как-то. Авось, двенадцать наскреблось бы. Подлеток безусый, голенастый, ухватистый. Много чего умел, много чего насмотрелся, а попался, как воробей на гумне.

Задумал свести коня у богатейчика. Такого коня, что голову положить не жалко. Высокий, тонконогий, не ходит — плывет, шерсть огнем горит, глаза как сливы лиловые. Песня, а не конь! Приведи такого к старшему на погляд, сразу в круг примут! Ни с кем не перемолвился, не посоветовался, сам-один пошел. Удаль показывать, ага.

И почти сладилось дело. Девку белую-дебелую, куклу сахарную, дочку хозяйскую, заболтал-охомутал. Все бабье на него велось, на сладкие речи, на широкие плечи, на глаз черный, на елдык точеный. Простого бабы склада, учили старшие. Лей им в уши послаще, рукой между ляжек шуруй, и вся наука. Твоя будет краля-шкура.