Значит, прибыл сюда сыскарь чародейский именно по Гертрудину душеньку, то есть за некоей вещью, которую она при себе имела. Вещь он с гнума стребовал, задание исполнил.

Я кивнула в ответ на приветствие, коим удостоилась от тучной госпожи Шароклякиной, с коей мы обычно встречались за обеденным столом.

— Трапезу изволите пропускать, Серафимочка, — погрозила матрона пальчиком, а глазки ее стрельнули в Зорина восторженным залпом.

Почему-то пухлые дамы именно такой типаж мужчин предпочитают, видимо, в тщетной надежде выглядеть крошкой на фоне плечистого здоровяка.

Иван Иванович с поклоном представился, Шароклякина произвела контрольный выстрел.

«Если бы полномочия Болвана Ивановича простирались чуть дальше, он собрал бы на Руяне неплохую коллекцию поклонниц», — подумала я зло.

— А вас, Серафимочка, кузина разыскивает, — не глядя на меня, сообщила собеседница и продолжила моцион, переваливаясь, как очень упитанная лань.

Я потащила Маняшу в отель, пока та не принялась отвешивать Зорину поясные поклоны и целоваться троекратно по-берендийскому обычаю на прощанье. Ненавижу прощания.

Иван Иванович, оставшись в одиночестве, сначала попытался испытать удовлетворение от того, что работа его здесь закончена, не преуспел и предпринял неторопливую прогулку вдоль берега моря. Аффирмация, запечатленная на берестяном лоскуте, похрустывала в нагрудном кармане. Что-то его, Зорина, тревожит, что-то неявное, упущенное. Он размышлял в такт шагам, позволив мыслям течь свободно и бессистемно. Итак, труп злосчастной танцовщицы в покойницкой местного приказа. Сие прискорбно, но сам факт смерти подозрений не вызывает. Околоточный осмотру тела не препятствовал, и Иван Иванович провел его по всем правилам. Гертруда была ведьмой? Дело обычное. Много их обретается в пределах Берендийской империи, можно сказать, без счета. В любой деревеньке некая бабка что-то там ведает, или девица, привораживая суженого, вдруг ощущает зов одной из древних богинь. Больших ковенов Иван Иванович не знал, но они, скорее всего, тоже существовали. Дамочки обожают в кружки собираться, тем более ведьмы. В своих скитаниях по каменистым холмам Руяна Зорин заметил пару-тройку мест, где явно проводились обряды. И это тоже неудивительно. Древний остров, полный если не силы, то отголосков оной, должен к себе эту ведовскую породу манить. Слетаются небось, как мотыльки на огонь, чтоб танцы при полной луне устраивать да в ночной воде резвяться.

Представления об обрядах ведьм у Ивана Ивановича были самыми что ни на есть общими и несколько фривольными. Ибо в профессиональном смысле этот вид магии его не интересовал, по общему мнению, могли ведьмы чуть больше, чем ничего.

Но князь Кошкин вручил свою аффирмацию ведьме. Зачем? Как знак любви?

Зорин наблюдал ухаживания сиятельного Анатоля, они убедительно свидетельствовали о невозможности глубоких чувств в груди этого фанфарона.

Пожалуй, его тревожит сам князь, а точнее, его разговор с адъютантом, услышанный на берегу. Что-то про Крампуса, который должен заинтересоваться горячей девицей. Ночной демон Крампус. О нем Иван Иванович некогда слыхивал, в детстве босоногом от дворовой Пелагеи, которая развлекала ребятню сказками по вечерам. Вот она, Пелагея, как раз ведала, ее метка на щеке алела. Крампус, по ее словам, до девок охоч был зело, поймает какую девицу да в сундук свой запрет, только не телесно, а будто бы душу отделит. Вот пока душа в том сундуке томится, дева в миру чахнет, пока до смерти не зачахнет. Ванечке, помнится, странной эта охота казалась и не страшной ни капельки. «Три года — зима по лету, три года — лето по зиме, три года — само по себе, — завывала Пелагея, тараща глаза. — А как три раза по три соберет, так в силу войдет и за крещеный люд примется, кровопивец».

Зорин улыбнулся, припомнив визжащих от страха деревенских девчонок. Тем-то было чего опасаться, сказано же, только до женского полу демон охоч. С месяц еще любой чих подозрения в чахлости вызывал. Потом, конечно, забылось, детская память короткая.

Кошкин, Крампус, ведьма… Эх, жалко, времени на расследование нет. Занятное дело могло бы получиться, дернуть за ниточку, распутывая клубок, местных бирюков расспросить, к дамочкам присмотреться…

Иван Иванович развернулся на каблуках и решительно последовал в сторону рыбацкой деревеньки.

Проснулась я с тяжелой головой. А все пиво, зелье басурманское, вроде всего ничего давеча отхлебнула, а ночь получилась беспокойной. Еще и Маняша с идеями своими…

Вечером все неплохо казалось. В отель без приключений добрались. Гавра более искать не пришлось. Сидел разбойник под дверью, нас ожидая, после, войдя в комнаты, принюхался и улегся в изножье кровати, демонстрируя решимость более ни на вершок не сдвинуться.

Пока Маняша меня по обычаю ко сну готовила, я проглядывала карточки на серебряном подносе. Букеты-то в апартаменты горничным вносить запрещено строго-настрого, духота от них, да и вид больно оранжерейный, а сопроводительные записки до меня доходят. Обычно там мало что любопытного: комплименты да стишата. Почему-то считается, что юные девы до поэзии охочи. Спорить не берусь. Лишь предположу, что не до всей. Да если бы мне по копейке за каждые прочитанные «ланиты» платили, пламенеющие либо, напротив, бледные, я на гривенник сегодня богаче бы стала.

— Князь-то не отписался еще? — Маняша как раз закончила сливать воду через уголек и пригласила меня к умыванию.

— Нет. — Я склонилась над тазом, ощущая пресловутыми ланитами ледяную свежесть ключевой водицы.

— Может, поторопить его?

Я фыркнула, покачала головой и утерлась изнанкой сегодняшней сорочки:

— Никогда и никого Серафима Абызова не привораживала.

— Так я не про приворот речь веду. — Маняша осмотрела влажные следы на шелковой ткани и отбросила сорочку в белезнярку, после горничные прачкам отдадут. — Наведаюсь к сиятельству по-свойски да нашепчу что следует. Я могу, ты знаешь.

Она могла, я знала. Поэтому строго приказала:

— Даже не думай.

Нянька поджала губы.

Обыкновенно у нас с нею другая сторона запреты раздает. Что на нее нашло нынче? Сама же говорила, что князь противный. Может, она не нашептать ему хочет, а, напротив, расспросить? А может, вовсе не к Анатолю наведаться хочет?

Размышления свои я немедленно озвучила.

— Не хочешь, не надо, — ответила Маняша, — была бы честь предложена!

Она, демонстрируя раздражение, зазвенела посудой. По спальне поплыл уютный дух распаренной в кипятке мяты. Противный, к слову, запашок, но привычный, оттого правильный. Вот замуж схожу, немедленно привычки поменяю. Буду перед сном какао требовать, и непременно чтобы с французскими зефирками в нем. Это лакомство такое, навроде пастилы, только туда, кажется, вместо меда сахар подмешивают. Ни меда, ни мяты у меня водиться не будет.

Присев к столу, я выпила сдобренный медом отвар. Гадость!

Гавр на постели дремал, урчал по-кошачьи да дергал кисточками ушей, когда нянька взбивала мне подушку.

А утро встретило меня мигренью. Маняши рядом не оказалось.

Поначалу тревоги я не ощутила, тихонько побрела в уборную, постанывая при каждом шаге, думала еще, что надо бы пастилку от головы какую употребить либо настойку, пиво давешнее обвиняла. Гавр, сопровождающий меня в сем походе, удостоился шиканья и приказа не топать. После, вернувшись в постель, дернула шнурок колокольчика, призывая отельную обслугу. Горничная отвратительно жизнерадостным шепотом (тоже шикать пришлось, чтоб не орала) сообщила, что Марии Анисьевны не видала, а кофей сей же миг будет мне поднесен.