— Рассказывай!
— Хозяйка моя пропала. — Слова вылетали облачками пара и застывали на каштановых кудрях моего телоносителя. — Провидица Зара. А у нее, представь, целый выводок соломенных куколок обнаружился. Девицы нетяжелые сказывали… Ну, знаешь, на углу площади бордель «Храм насладжений»? «Д» и «ж» еще в вывеске перепутаны. Вот умора.
— Не отвлекайся. — Грегори сунул меня под полог, придвинулся, пытаясь согреть, велел вознице трогать. — На Архиерейскую!
— Нет! — воскликнула я. — Сначала мадам Фараонии визит нанесем.
Адрес подчиненному был известен, Григорий Ильич приказал править туда, обнял меня за плечи.
— Ну, милая, не томи.
Интимность позы я проигнорировала, не до того.
— Подозреваемых у нас двое. — Про солому уже забыла, но Волков и не уточнял. — Зара и Фараония. Одна плетенками зловещими балуется и пропала странно. Другая через гомункула способна со свету сжить и цену даже назначила. Сто тысяч.
— Что ж тебе сумма эта покоя не дает?
— Ты ведь не знаешь! Я ведь эти «тыщщи» нашла… Девяносто девять восемьсот…
Щелк в голове.
— Двести рублей недостает. Эх, Дуняша, отольются нам…
Волков меня поцеловал, не иначе в чувство привести пытался. Зашипев на него рассерженной кошкой, я оттолкнула мужское тело.
— Исчерпал ты, мистер Грегори, свои авансы. Ни словечка более от меня не дождешься, пока свою версию не расскажешь.
Он явно сдерживал раздражение, втягивал ноздрями шумно воздух.
— Приехали, вашбродь, — сообщил возница.
Руки мне спутник не предложил, пришлось самой из саней выбираться.
— Здесь обожди, — велело начальство приказному и гордо прошествовало к двери с медной табличкой «Фараония».
Дом богатый, как все в городке, окна темны, трубы числом три дымят в морозном воздухе.
— Погоди, — нагнала я спутника.
— Что еще?
— Ты без трости.
— И что с того?
— Значит, мы с тобою супротив чардейства зловредного вовсе беззащитны.
— Отступить предлагаешь? — протянул Григорий Ильич глумливо. — Весь задор растеряла?
Смутившись, я топталась на месте. Эх, будь при мне оберег приказной, я бы вообще не опасалась. Коллеги-товарищи эту Фараонию на раз-два бы развеяли, если бы до дела дошло.
— Револьвер хоть прихватил?
Волков фыркнул и вдавил рукой выпуклую образину под табличкой, в доме разнесся птичий щебет и перезвон колокольчиков.
Мы подождали. Грегори забарабанил в дверь кулаком.
Эк его разобрало, темперамент холерический.
Наконец створка раскрылась наружу, заспанная девица куталась в шаль.
— Полночь скоро. Барыня почивают.
— Полицейские мероприятия для прилежного разыскания, — подвинул в сторону Грегори горничную. — Зови барыню без промедлений.
След в след за ним я прошла через сени в гостиную. Григорий Ильич сбросил верхнюю одежду в кресло, сел в другое, мне разоблачиться не помог. Не очень-то и хотелось. Натоплено было в доме жарко, но в шубе мне пока было в самый раз.
Хозяйка явилась минут через десять, все это время мы с Волковым молчали, последний еще и моего взгляда избегал. Прикинув, что, если дойдет до дела, оконную раму можно будет и дернуть, чтоб стеклом чародейство нейтрализовать, представлять, как в этой же раме меня Фараония запечатает на манер вареника, я не стала. Расслабилась, чуть присела, разрабатывая колени, прикинула, что вон ту напольную вазу можно швырнуть, а золоченого скарабея со стены вдогонку, что Грегори руку на колене прямо держит, поэтому у него револьвер небольшой в рукаве припрятан. Тут как раз десять минут истекли.
— Григорий Ильич? — Мадам поправляла тюрбан, а надо было бы шлафрок запахивать, очень уж меж полами все женское выпирало. — Что за надобность?
— Драгоценнейшая госпожа Фараония, — карие глаза джентльмена обшарили плотоядно массивную фигуру, — простите столь поздний и неожиданный визит.
Эманации свои мужские Грегори разбрызгивал щедро, рикошетом на меня немножко даже попало. Воспоследовали поцелуи чародейских ручек и новые извинения.
— Ну, будет, юноша, — подобрела хозяйка и потрепала каштановые кудри паучьей лапкой.
— Эта вот барышня… — распрямился Волков, кивая на меня.
Фараония посмотрела, пришлось приседать в книксене, а ведь такую позицию уже получилось перфектную занять, в слепой зоне, чуть позади, даже без револьвера скрутила бы тетку.
— Евангелина Романовна!
— Добрый вечерочек, — сызнова книксен.
— Присаживайтесь, — повела Фараония рукой.
И мы с ней рядышком опустились на диван. Грегори свое кресло занял на приличных десять секунд позже. Эманировать не прекратил, его корпус был развернут к хозяйке, колени к ней же направлены, плечи подались вперед, вроде как от невероятной заинтересованности в объекте. Любопытно, он рассудком картину просчитывает или уже мимо воли?
— Итак? — улыбнулась кокетливо гадалка.
— Барышня Попович явилась вас в убийстве пристава Блохина обвинять, — сообщил ей легким тоном Грегори и подмигнул.
Они расхохотались.
Я ослабила ворот шубы, жарковато, принюхалась… жженым сахаром не пахло, и на том спасибо.
— И что же Гелюшку на эти мысли натолкнуло? — веселилась тетка.
Григорий Ильич развел руками, дескать, у нее и спросите.
Фараония повернулась ко мне. Глаза у нее были грустные и очень старые, как у вековой черепахи в столичном зверинце. Таким глазам врать нельзя.
— Можно мне сначала один вопросик вам задать? После ответа, клянусь, все вам расскажу.
— Даже если ответ тебе не понравится?
Она перешла на «ты», я втянула воздух ноздрями, чардейством не пахло.
— Даже тогда.
— Ну задавай, рыжая.
— Да или нет? Вы на пристава Блохина порчу навели?
— Нет.
— А убили?
— Это уже второй вопрос.
— Справедливо, — пришлось согласиться. — Что ж, извольте. Мне удалось вызнать, что некий толстосум желал от пристава избавиться и что вы за избавление сто тысяч потребовали.
Фараония махнула рукой.
— Ну был такой разговор за картами. Бобруйский спросил, сколько стоит Степку беспутного со свету сжить, я и ляпни по дурости.
— А он?
— Крякнул только, деньжищи даже для него неподъемные.
— Когда разговор был?
— Да не помню, в жовтне, что ли, точно до заморозков. — Мадам нахмурилась. — Ты, свиристелка, темы не меняй.
На «свиристелку», которая не «свиристелка», я покраснела.
— А люди по-другому говорят. Говорят, взяла Фараония сто тысяч, да и уморила пристава.
— Врут люди.
— Куколками человекоподобными уморила.
— Врут.
— Но куклами-то вы чардеите? Не отпирайтесь. Знаю, как вы девочке, от надругательства пострадавшей, из глины гомункулов налепили, через то насильники ее в дерьме захлебнулись.
Уголком глаза я заметила, что Грегори после этих слов напрягся, но прямо смотрела на собеседницу. Черты ее дрогнули, складываясь в гримасу беспомощности, она прошептала:
— Лизонька, бедное дитя.
По морщине к губам скатилась слеза.
— Что ж, господа сыскари, — наконец фомко сказала Фараония, — ваша взяла — вяжите старуху, тащите в каземат. Моя вина, не сдержалась, колдовство черное, смертельное сотворила. Только вернись время вспять, сызнова бы ту глину вымесила, ни на миг сомнений не испытав. Звери эти, что над девчонкой-сиротой надругались, всего этого заслужили.
— В оплату вы у девочки жизнь ее взяли?
— Что? — Чародейка подняла воспаленный взгляд. — Ничего я с нее не брала, с Лизоньки, она сама так решила, что жить датее не стоит. Я ведь предлагала со мною остаться, заместо дочери.
— Когда предлагали?
— Да как только она на моем пороге истерзанная появилась. Это уже потом я разобралась, что случай с Лизаветой не случай вовсе, что всех приютских сироток спасать надобно. Бедное дитя. Она ведь пропащей себя после всего считала. — Из рукава появился носовой платок и Фараония трубно высморкалась. — Гнилой город, гнилые людишки.
— Степан Фомич про то знал? — спросила я осторожно.