— Тебя под замком держат?

— Все мы тут пленницы. — Девица бросила окурок на ковер. — И я, и барыня безумная, и дочери ее. Женскую половину по ночам пуще каземата стерегут. Особенно Анну Гавриловну, она буйная очень, с прислугой дерется, бежать хочет.

— Здесь уже обезумела? В Крыжовене?

— Ну да. Мне сперва обычной девицею показалась. Ну то есть я особо не присматривалась. Барышня как барышня. Нас с Эдуардом гостевать пригласили, так я рядом с нею в санях с вокзала ехала. Она молчала всю дорогу, а как на Гильдейскую улицу завернули, говорит так спокойно: «Беги, пока можешь». Я ей: «Отчего же, барышня Бобруйская? Папенька ваш ангажемент мне в театре посулил». А она…

— Первый припадок при тебе случился?

— При мне, я в гостиной ждала, пока слуги гостевые покои подготовят, Эдуарда-то сразу в пристройку отдельно определили. Сижу, скучаю, вдруг вбегает Анна Гавриловна, глаза безумные, маменька с сестрою за ней, увещевают, она кричит: «Он обещал! Обещал, что Степана не тронет! Вы все мне обещали!» Бряк на пол и в конвульсиях забилась. Тут слуги набежали, унесли горемычную. А Марья Гавриловна передо мною за скандал извинилась.

— Странная семья, — сказала я задумчиво. — И Анну ты больше не видела?

— На следующую ночь из спальни на шум вышла, так ее по коридору волокли, горничные жаловались, что сбежать пыталась.

— А прочие дамы Бобруйские?

— Терпят, что им остается? Мария Гавриловна очень за маменьку переживает, трясется над нею, что курица над яйцом, чуть что — соли под нос, чтоб нервы успокоила.

— А что за Теодор?

— При тебе тоже бредила? Тетка совсем головою слаба, Мария Гавриловна объяснила, что воображаемая персона этот Теодор. Бобруйская иногда звать его принимается, иногда плачет и крестится, иногда…

Здесь благотворное действие исповеди подошло к концу, и Дульсинея хитро прищурилась.

— Тебе-то какое дело до фамилии Бобруйских, Евангелина Романовна?

— Репортерское любопытство, — вздохнула я и поднялась из кресла. — Колонку о провинциальных нравах в газету хочу предложить. Ладно, заболтались мы с тобой.

— Может, поменяемся? Ты себе барина забирай, а я…

— А ты беги отсюда, пока можешь. Супруг твой фальшивый, скорее всего, уже на пути из города.

— Ерунда.

— У него к фрачной паре дорожные ботинки на ногах были, когда он оркестром дирижировал, примета верная. Спорим, музыканты сейчас без руководства исполняют?

— Врешь, он меня любит и никогда…

— Не любит, Дульсинея, когда любят, свою женщину под всяких встречных-поперечных не подкладывают. Эдуард твой быстро скумекал, что в неприятности встрял, и тебя оставил, как ящерка хвост. Он хитрый. Охрана нынче с ног сбивается, при таком-то обилии гостей, время для побега выбрано перфектно.

Девица хлопала глазками и прерывисто дышала.

— Скорее всего, — продолжала я, — погоню за ним все же отправят, так что твои шансы как раз неплохи.

— Нет!

— Как знаешь, — пожав плечами, я отперла дверь и вышла.

Господина Бархатова в танцевальной зале, разумеется, не оказалось. Грегори немедленно увлек меня вальсировать.

— Как продвигается репортерская работа?

— Не хуже твоей полицейской. Мне даже личную газету уже посулили.

— Ты выиграла, мне, судя по всему, предстоит качаться на осиновом суку.

— Прямо вот такими словами сообщили? И не боишься?

— В отличие от тебя я в смертельные заговоры не верю нисколько.

— Зря, они существуют.

— Не в нашем случае.

Волков танцевал прекрасно, вел уверенно, не забывал о языке тела, склонялся призывно к моему лицу, смотрел в глаза, не отрываясь.

— Блохина убили не чародейством?

— А сама как думаешь?

Шаг, поворот.

— Думаю, колдовство все же было и недешево заказчику обошлось.

— Каков мотив?

— Убийства?

Шаг, поворот.

— Заказа.

— То есть мотив убийства ты для себя уже определил?

— Вот откуда у тебя, милая, эта гнумская манера отвечать вопросом на вопрос?

— От воспитания, — ответила я честно. — Ты первый.

— Почему же?

— Потому что я барышня, и, ежели чего желаю, не получу, устрою тебе такую сцену ревности при всем честном народе с демонстрацией окончательного разрыва, что ты еще до ближайшего поста под венцом с Машенькой стоять будешь.

— Попробуй, — сказал Грегор и поцеловал меня в губы, основательно так, по-хозяйски.

На поцелуй я не ответила, но сердечко пару тактов пропустило, нечего перед собою врать.

— Не делай так больше, — попросила жалобно.

— Обещать не могу, — Волков облизнулся, — особенно ежели ответа на вопрос не получу.

— Ладно. — Мы продолжали вальсировать. — Анна Гавриловна с покойным Блохиным в связи состояла. Вот тебе и мотив.

— И какими уликами сия связь устанавливается?

— Косвенными, — призналась я.

Тут музыка закончилась, пришлось благодарить партнера реверансом.

— Продолжим? — Грегори придержал меня за локоть.

— Два танца подряд неприлично. Угости даму шампанским, давай в уголке полюбезничаем.

Уединиться немедленно не удалось, с господином приставом желал перекинуться словечком каждый встречный-поперечный. Меня приглашали, Григорий Ильич всем от моего имени по-хозяйски отказывал.

Мне подумалось, что увлекся он излишне своим предсупружеским статусом и что пора бы признаться, чтоб недопониманий не множить. Авось к чиновнику классом себя выше с поцелуями больше не полезет. Я ведь тоже не из железа, у меня в голове мутится от эдаких вольностей.

Наконец вручив мне бокал с шипучкой, Грегори прислонился к колонне в тени бархатной драпировки.

Хорошая позиция, никто со стороны не подслушает, зала как на ладони. Перфектно в их Британиях специалистов обучают.

— В квартире покойного Блохина, — сказал негромко Волков, — обнаружен дамский револьвер с гравировкой «НБ», так что твою версию про Анну Гавриловну можно сразу вычеркивать.

— Нюту, — усмехнулась я. — Это одно из уменьшительных прозвищ от имени Анна: Аня, Анюта, Нюта.

— Предположим.

— Ее именно так в семейном кругу и называют.

— Дальше?

— Бобруйский оскорбился, решил пристава извести, нанял для этого небезызвестную мадам Фараонию, чародейку неслабую, как мы уже убедились. Цену она заломила несусветную, сто тысяч рублей, и ее получила. Только что-то не так пошло, не сработали плетеные куколки…

Тут у меня в голове что-то щелкнуло. Дурында, как есть дурында! Бокал звякнул о паркет, забрызгивая нас шампанским.

— Гришка! Мне домой срочно надо!

— Куда?

— На Архиерейскую. По дороге объясню.

До десерта из дома Бобруйских было велено никого не выпускать, ливрейные мужики объяснили это довольно нагло. Мне объяснили, пока я вестибюле Грегори со своею шубкой дожидалась. Я не спорила, мысли другим заняты были.

«Опростоволосилась ты, Попович, сложила сто тысяч с Фараонией да вывод получила, что-де мадам чародейством своего не достигла, поэтому собственноручно пристава ухайдокала, чтоб денежки отработать. Но куколки плетеные Мишка у Захарии нашел. Губешкина убила? Старушка квелая? Нет, не сходится».

— Что происходит? — осведомился Григорий Ильич, набрасывая мне на плечи шубу.

Лакей повторил то же, что до этого мне докладывал, но иным, гораздо более почтительным тоном.

«Соломенные человечки… Фараония использует глиняных. Какая разница? Что глина, что солома, главное, похожую форму придать. Для смертельных кукол девочке Лизе чародейка использовала… понятно что, соломенных же напитывали любовными эманациями, ну то есть напитали бы, предавайся пристав страсти, где ему положено было, а не бегай по приличным девицам».

Волков закончил монотонное перечисление всех непотребств, которым предаст в своих приказных подвалах всякого, дерзнувшего нам дорогу заступить.

Сани наши с промерзшим возницею стояли в самом конце вереницы транспортных средств. Туфельки увязли в снегу, Грегор привычно подхватил меня на руки, велел: