До присутствия мы дошли втроем. Второго шпика звали Димитрием, Митькой, и я решила, что именем этим мне мирозданием подается некий знак. Дмитрий Уваров, мокошь-градский давитель, никак не шел у меня из головы. Я выдала нищему на углу грошик, отчего калика рассыпался в преувеличенных благодарностях, попрощалась с провожатыми, договорившись, что о любом своем перемещении за пределы приказа по возможности буду их предупреждать, и отправилась служить Отечеству.

В приемной Крестовского ожидало меня целых два сюрприза. Первый — неприятный: невзирая на толстые стены присутствия и бессолнечную сторону, в комнате было еще жарче, чем на улице. А второй сюрприз — я осторожно бросила взгляд в приоткрытую дверь — сидел сейчас в собственном кабинете, потряхивая своей рыжей львиною гривой. Семен Аристархович был на месте и так же, как и некоторые — я себя имею в виду, — из его подчиненных, готовился к новым свершениям на ниве службы берендийскому правопорядку.

— Ольга Петровна? — услыхав мои шебуршения в приемной, громко спросил Крестовский.

— Никак нет, — придавленно, чтоб казалось, что отвечают издалека, пискнула я.

— Попович? Войдите.

Я бросила баул в угол, туда же осторожно поставила самописец, подхватила с Лялиного стола планшетик и деловито ринулась исполнять.

Если в приемной Крестовского царило жаркое тропическое лето, то в кабинете наступила осень, минимум жовтень, с температурой, приближенной к нулю. Я быстро стрельнула глазами, осматриваясь. У оконного проема свет волнообразно преломлялся, из чего я заключила, что стены помещения защищены магическими щитами, у двери стоял вместительный ящик со льдом, а под столом — я даже прищурилась, чтоб получше рассмотреть — располагался огромный медный таз, также полный ледяных осколков. Его высокородие с опущенными в этот таз босыми ногами умудрялся сохранять вид величественный и деловой, чему никак не способствовало непрестанное пощелкивание, когда начальство соизволяло меланхолично болтать ногами в сосуде.

А я же только намедни думала, что дешевле будет Семена Аристарховича в присутствии держать. Он мысли мои услышал, что ли? Нет. Тогда бы он возлежал здесь в ванне, выставив на мое обозрение белые плечи. Я покраснела, невзирая на холод.

— Как прошел вчерашний день, Попович? На вас не нападали отравленные лошади? Вы избили кого-нибудь в своих трущобах? Завели еще с десяток неприличных знакомств?

На слове «знакомств» я подняла голову от планшетика. Да, вот такая Геля дура, она за начальником все записывала!

— Спокойно день прошел, — степенно ответствовала я. — С лошадьми не знакомилась, никто на меня не нападал, не дралась… С утречка вот нашему приказному шпику в скулу заехала. Это считается за драку? Только он не сердится уже нисколько. Я и прощения попросила. И он сам виноват, что попался. Кто ж так слежку ведет? Где высокий профессионализм, достойный сотрудника чародейского приказа?

— Зубы целы?

Я осклабилась, запрокинув голову.

— Не у вас, Попович. У пострадавшего.

На красивом лице льва читалось легкое отвращение.

— Синяк у него, — пробормотала я. — В форме буквы «ять».

Левой рукой прижав планшетик к животу, правую я вытянула вперед.

— Это что? Кастет?

— Кольцо. — Я даже обиделась на несправедливые подозрения. — Я вчера к младшему Гирштейну ходила, он самописец мне починил. А это — деталь лишняя… а он сказал, что это заговоренное серебро… ну не выбрасывать же… я и подумала… а снять позабыла…

Оттенки отвращения на лице начальства миновали стадию омерзения, приблизившись к гадливости.

— Положите его на стол.

Я сделала два строевых шага. На зеленом сукне колечко выглядело совсем уж неказисто.

— Гм… — Крестовский наклонил голову, рассматривая гнумские рукоделья. — Действительно, заговоренное серебро.

Я заметила, что к кольцу он старается не прикасаться.

— Оставьте здесь. Я посмотрю, что с ним можно сделать.

Я кивнула, пожала плечами, хмыкнула про себя, осталось только переступить ногами и можно уходить. Заданий мне, видимо, давать никто не намерен.

— Так, говорите, сладилось у вас с отпрыском благородной гнумской фамилии?

— Чего?

— Или решили по суфражистской традиции свободные отношения практиковать?

А вот это было уже на самом деле обидно. И что мне отвечать прикажете? У-у-у! Сатрап!

— Мне-то, Попович, до ваших эскапад за порогом приказа дела нет, — выдало начальство уже знакомую мне информацию, — хоть семерых гнумов себе заводите.

— На каждый день недели?

Он не понял ни моей шутки, ни степени моего бешенства.

— Извольте до субботы ни в какие истории больше не влипать, Попович.

— Почему именно до субботы?

— Потому что на приеме в честь юбилея его высокопревосходительства Эльдар Давидович Мамаев сделает вам предложение руки и сердца, вы его примете со всеми положенными дамскими ужимками, а затем…

— Я не хочу!

— Ваше желание мы в расчет принимать не будем. Если хотите продолжать нести службу в моем приказе, вам придется подчиниться.

— Надеюсь, Эльдар Давидович не поддержит ваших домостроевских планов.

— А господин Мамаев сейчас у ювелира, выбирает вам, Попович, колечко, достойное чиновника восьмого класса.

Крестовский говорил все это, будто проворачивая нож в ране, с таким противным удовольствием, что я не выдержала, подскочила к нему, перегнулась через стол. Я не хотела его ударить, я хотела близко-близко посмотреть в эти холодные глаза и сказать парочку слов, которые обычно не использовала, а берегла вот именно для таких пиковых случаев. А он, вместо того чтоб отшатнуться, испугаться, в конце концов, тоже наклонился вперед. Наши лица сблизились, все заготовленные ругательства из моей головы исчезли, только сердце стучало, почему-то в висках.

Тук… тук… тук…

К слову, это я не грохот своего сердечка озвучивала, а равномерные постукивания в дверь кабинета. Я отскочила назад, заполошно поправляя очки. Перфектно! Что это было? Я собиралась его поцеловать? Нет, невозможно. Тогда к чему этот театр, этот цирк, извините, с конями? Зачем я страстную деву из себя корчить принялась? Ах, вы подлец! Ах, я сейчас к вам максимально придвинусь и докажу, какой вы подлец! Стыдоба, Гелечка! Не делай так больше.

В кабинете появилась Ольга Петровна с запотевшим стаканом на подносике, в стакане поклацывал лед — зря стараешься, Ляля, шеф может наклониться и себе в стакан из тазика зачерпнуть! — и Иван Иванович Зорин, вытирающий со лба пот белоснежным платочком.

— Что за шум, а драки нет? — пробасил Зорин и уселся в кресло для посетителей. — Или мы как раз драке помешали?

— Я еще недостаточно восстановился, чтоб с нашей Попович врукопашную идти, — улыбнулся Крестовский гадостно. — Но она мне точно пообещала…

Что? Что я ему пообещала? Что-то вот так сразу и не упомню.

— Ну вот и славно. — Иван Иванович сладко потянулся, вбирая прохладу всем телом.

Ничего, Ванечка, через четверть часа у тебя зуб на зуб попадать перестанет…

Меня почему-то душила злость на весь белый свет, беспричинная, и оттого неодолимая.

— У Семена Аристарховича в обычай вошло мне физической расправой по любому поводу грозить.

— Дайте мне еще чуть-чуть времени, Попович, чтоб от слов к делу перейти.

— Ну что ты, что ты, Семушка, — примирительно забормотал Зорин. — Евангелина Романовна ошибки свои осознала и никогда их более не повторит.

Шеф с сомнением покачал головой.

— По какому поводу сборище? Ольга Петровна, благодарю, не стоило утруждаться. — Он принял у Ляли стакан и отпустил девушку мановением руки.

Я уж было пристроилась отступать в приемную вслед за Лялей, но Зорин говорил вполголоса, и я остановилась на пороге:

— Всю ночь в государевой библиотеке просидел, Семушка. Нет в тамошних фолиантах нашего паука, хоть волком вой.

Я развернулась и многозначительно кашлянула.

— Что еще, Попович? — Шеф посмотрел на меня со страданием во взоре.