— Любопытствуешь? — Марк, видно, тоже решивший поразмяться, подошел ко мне.

— Забавно, у тебя тут, оказывается, и не пауки вовсе, а жуки.

— Это еще почему?

— Потому что у паука восемь ног, а у твоих малышей — по шесть. — Я помахала в воздухе формочкой и замерла.

А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало.

Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на себя. Я быстро вернулась к столу, взяла карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня о-го-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла, позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала.

— Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, — сказал вернувшийся на свое место гнум. — Я тебе там саму клавишу заменю. Металл — заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть…

Я промолчала, хотя прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять!

Что это нам дает? Да почти ничего.

Гнум кашлянул, привлекая мое внимание:

— Принимай работу.

Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам, а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно!

— Твоя очередь. — Марк вертел в руках старую проволочку с буквой «ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие-то узлы.

Я не чинилась:

— Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить.

— А надо по какому?

— По телефонному! — Я подняла вверх указательный палец. — Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные? Гнумы же первые от того указа выиграли, частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают?

Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая глазками.

— Модернизация налицо, — торжественно закончила я. — И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен бесплатно самописцы чинить.

Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами:

— Баш на баш?

— У тебя есть что мне предложить?

— Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, — он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на столе, — страховидлу видал.

Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по закону не полагается.

— Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра.

— Для кого?

— Для эстляндского неклюдского барона.

— Чародейскую печать?

— В нашем деле без чародейсва никак. Она называлась… Погоди… Красиво же называлась… «Печать отвержения». Точно!

— А почему ты уверен, что паук тот же самый? За семь-то лет позабыться могло.

— Я таких вещей не забываю. У тебя вот здесь, — плоский ноготь заскользил по рисунку, — очень характерный переход от головы, и здесь, где ножные крепления, и рога эти…

— Хелицеры, — рассеянно поправила я.

Значит, неклюды? Надо будет допросить Весника. Мне же запретили! А, плевать. Сама потихоньку разузнаю.

— Эстляндия — это же далеко очень?

Гнум с готовностью развернул на столе карту и показал мне окраинную губернию.

— А чего этот барон через всю империю к тебе добирался? Ты же семь лет назад небось подмастерьем еще был.

— Талантливым подмастерьем! — обиделся Гирштейн-младший. — А добирался он не ко мне, а к величеству. Я так понял, то ли у него аудиенция у монарха была, то ли вообще всех неклюдских баронов Бериндий в Мокошь-граде собирал. А печать неклюд мне уже заодно заказал, сокрушался еще, что эстляндские гнумы жаднее столичных. Пришлось поэтому слупить с него втридорога, чтоб честь столицы поддержать.

Я попрощалась, не забыв ни самописца, ни своих художеств, кои свернула аккуратненько и в карман положила. Уже на пороге Марк придержал меня за локоток.

— Держи, коллежский асессор, мне оно без надобности. А тебе, может, сгодится на что.

На ладони у меня оказалось витое серебряное кольцо-печатка с буковкой «ять» на верхней площадке.

— Такое вообще на мизинце носить положено, — сообщил гнум, — но у тебя пальчики тонкие.

Пока я пыталась сообразить, что вообще происходит, гнум схватил кольцо с моей ладони и быстро надел на мой же средний палец.

— В самый раз. Прощевай, асессор, сладких снов.

И я пошла домой. «Окольцевали, значит, а проводить не предложили. Недаром я мужчин не люблю», — подумала я мимоходом, а потом сосредоточилась на других мыслях.

Время было не совсем уж позднее, но темное. Два часа до полуночи, как сообщили мне верные часики, которые я не забыла к платью приколоть. Поэтому я сначала вышла из переплетения переулков гнумской слободки на набережную — к фонарям, фланирующим людям и проезжающим коляскам, — а потом уж, миновав чародейское присутствие, свернула к Швейному переулку, за которым начиналась Мясоедская. Дорога была мне знакома, я даже знала, что, если свернуть эдак вот от начавшего уже представление кафешантана, там, за углом, будет пекаренка, где, если мне повезет, я разживусь хлебушком на поздний ужин. Есть хотелось уже просто неприлично, даже в животе урчало. Эх, надо было в лазарете еще обед себе стребовать, так сказать, прощальный.

Я свернула и нос к носу столкнулась с некой барышней, которую с перепугу приняла невесть за что. Поэтому, сразу встав в боевую стойку, попыталась той барышне врезать посильнее. К нашему обоюдному счастью, удар пришелся вскользь, и кулак мой, прошуршав оборками пелеринки, никакого ущерба не произвел.

— Сыскарка! — воскликнула барышня и энергично сплюнула на мостовую.

— Шансонетка! — Плевать я не стала, не так, знаете ли, воспитаны. — Жозефина и история коварного обольщения. Матрена Ивановна Величкина. Какими судьбами в наших трущобах?

Девушка окинула внимательным взглядом мое платье, скривилась, высокомерно поправила на плечах пелерину.

— Работаю я здесь. — Тряхнув смоляными кудрями, она протянула руку в сторону кафешантана.

— Давно?

— Три дня как. — Она как-то погрустнела, высокомерие свое подсдула.

— А Клотильда с Элеонорой, — я покопалась в памяти, чтоб выудить оттуда имена остальных ее товарок, — тоже с тобой?

— Они-то как раз в театр служить пристроились. Меня-то не взяли, представь, а рыжуху с коровой белобрысой — с распростертыми объятиями.

Перфектно! А как же дружба женская нерушимая? Мы вместе до конца? Или всех троих, или ни одну?

Я про это вслух, конечно, не спрашивала. И так все было понятно.

— Там брюнеток избыток, — будто кого-то оправдывая, продолжила Жозефина, — в кордебалете-то.

— Волосы перекрасить предлагали?

Она вздохнула:

— Я там такой тарарам подняла, когда отказ получила, такую мерихлюндию устроила…

— Поскандалила, значит?

Я испытывала к девушке некоторое сочувствие, хотя и не должна была, памятуя хамское отношение ко мне ее и ее подруженек.

— А чего на службу опаздываешь? Представление-то уже в разгаре.

— После антракта мой выход. — Жозефина пошуршала чем-то под оборками, я заметила выглядывающий из складок ткани бумажный пакет. Значит, не одна я свежей выпечкой поужинать мечтаю. А еще значит, что булочная еще открыта. Я стала спешно прощаться, в животе урчало, да и не было у нас общих тем для разговора с этой случайной знакомицей.

— Ты, это, в гости заходи, — неожиданно предложила она. — Вот завтра после полудня, к примеру. Вижу, жизнь тебя потрепать успела, так я помочь могу.

Я приподняла вопросительно брови. Что она имеет в виду? Мое платье?