Мамаев велел кучеру остановиться у какого-то переулка и, попрощавшись, отправился по своим делам. Зорин молчал, подставив лицо солнцу. Я страдала. Потом страдания кончились. Со мной рядом сидел чардей, а мне нужно было о кое-каких волшебных делах проконсультироваться. Я кашлянула и выложила Ивану Ивановичу свои размышления, касаемые перемещения чародеев в пространстве.
Зорин охотно ответил:
— Тут такое дело, Гелечка, — так, как Крестовский, по земляным жилам просочиться не может более никто. Способности у всех разные, ну то есть — разнонаправленные. Вот, к примеру, я владею магией более ментальной — какого охламона путами спеленать, горе отвести, полечить в меру своих возможностей. Эльдарушка — боец, так что ни обездвижить противника, ни заморочить не сможет. Зато щиты у него получаются — залюбуешься. А Семен…
— Я сейчас не о Крестовском, — перебила я, презрев вежливость. — Что, из того списка великих чардеев, с которым шеф работал, никто не мог явиться к покойной Анне Штольц и так же быстро исчезнуть?
— Никто. Кроме Семена только Митенька так умел, у них виды магии в чем-то схожи.
— Дмитрий Уваров? И его в том списке не было?
— Митька в скорбном доме, под круглосуточной охраной.
Зорин меня не убедил, но то, что хотела, я узнала.
Мы подъехали к присутствию, Иван пошел в подвалы — неклюдов пояс на место возвращать, а я поднялась в приемную, где была встречена встревоженной и бледненькой Лялей.
— Это что? — После обязательных приветствий я указала на очки с задымленными стеклами, надетые на девушку.
Ляля оглянулась по сторонам.
— Не говори только никому, — и сняла очки.
Глаза Ольги Петровны были разными: правый — обычно голубым, а левый — черным с золотистым поперечным зрачком на манер кошачьего.
— До вечера пройти должно, а сейчас…
Ляля всхлипнула и водрузила очки на место.
— Ты наколдовала что-то?
— Не с моими талантами, — грустно сказала девушка. — У меня от чародейства — одно слово, а сил с гулькин нос.
Ляля опустила голову, я проследовала за ее взглядом, на коротких ноготках расцветали лиловые, под цвет платья, лилии.
— Твой дар — внешность изменять?
— Немножко. Эх, если б я была мужчиной…
— А что, между женщин великих чардеев не бывает? — Я покопалась в памяти, выуживая факты. — Ну там, Марья Моревна же была или Моргана, к примеру, аглицкая.
— Бывают. Единицы и не в каждом поколении.
«Вот ведь несправедливость какая! — Суфражистка во мне мысленно подняла голову. — И тут мужикам свезло! Несправедливость какая вселенская!»
— А ты где пропадала? — перевела разговор Ольга Петровна. — Кстати, сегодня вечером я абсолютно свободна и могу с тобой позаниматься.
— Перфектно! — Я бросила на свой стол документы и потянулась к самописцу, который был уже поставлен на столешницу чьей-то заботливой рукой. — Мне как раз урок требуется.
Хотя почему чьей-то? Лялиной! Она же и протокол мой пресловутый на бумагу успела перенести. Из лучших, так сказать, побуждений. И два раза провернув…
Ольге Петровне про свои приключения я рассказала буквально в двух словах. Девушка ахала и охала от моего скупого отчета, затем спросила:
— Кто и, главное, зачем хотел тебе вред причинить?
— Даже если я об этом никогда не узнаю, не очень расстроюсь. Только все равно правда рано или поздно наружу выйдет. Правда — она всегда выплывает.
— Ну-ну.
Следующие несколько часов мы усердно трудились. Я четыре раза переписала протокол, добиваясь идеальности. Оказалось, что, если быть очень-очень внимательной и не терзать клавишу «ять» прямым ударом, то, трижды перекрестившись и задержав дыхание, можно осторожненько тюкнуть точно в центр, пропечатав одинокую красивенькую буковку. Ляля разбирала архивы, параллельно принимая телефонные сообщения. Зорин забегал раза три, шурудел в кабинете и убегал, нагруженный папками и тубусами. По косвенным признакам мы поняли, что наш Иван Иванович мотается туда-сюда между приказом и лазаретом, обеспечивая господина Крестовского необходимыми тому документами. «Дешевле было бы самого Крестовского вместе с ванной в приказ переместить», — подумала я, но мысль не озвучила.
В сумерках Ляля наконец сняла свои очки, ее глаза были уже привычными — голубыми и слегка влажными.
Заходил Бесник — посмотреть, как я тут, и предложить проводить домой. Я отказалась, сославшись на срочную работу, и он ушел.
— Армия твоих поклонников растет! — шутливо провозгласила Ляля. — А где же основной претендент на твою руку и сердце?
О ком я подумала? Правильно, о Крестовском. Даже сердце зашлось в уже привычной сладкой истоме. Ольга Петровна моего состояния не поняла, продолжив:
— Мамаев тебе уже кольцо подарил?
— Какое кольцо? — Облегчение, что речь пойдет не о шефе, слегка притупило мою природную сообразительность.
— Обручальное! Или так и будете своими свободными отношениями чиновничий люд смущать?
— Ты же понимаешь, что у меня с Эльдаром нет ничего? — осторожно спросила я.
— Я в этом не уверена.
— Точно.
— Он на тебя по-особенному смотрит.
— Тебе кажется. Он просто зашел ко мне в гости, по-дружески. Если бы его высокопревосходительство сразу не решил, что у нас страстные амуры…
— Не хочешь говорить, не надо, — обиделась Ляля и отвернулась к своему самописцу.
Я не знала, что еще привлечь в качестве убеждения. А ведь я хотела у нее о Крестовском спросить — действует он на нее или нет. А теперь-то время неудачное.
— А где у нас самописец починить можно? — спросила я на тему нейтральную.
— Только у гнумов, ну или хозяйствующего дядьку попроси, это его обязанности.
Просить дядьку мне не хотелось. Я заранее могла все его велеречивые оправдания по памяти воспроизвести. Посему оставались только гнумы. Так и вышло, что еще через два часа, попрощавшись с Ольгой Петровной и поблагодарив ее за науку, я стояла перед дверью мастерской «Гирштейн и сыновья» и поправляла на плече ремень самописного чехла.
Марк Иренович сидел на своем рабочем месте у стены, кузнецов в помещении уже не было, видно, их рабочий день был уже закончен.
— Добрый вечер, — поздоровалась я.
— Ночь уже скоро, — ответствовал гнум. — Какими судьбами ты меня на этот раз арестовывать пришла?
Водрузив на столешницу свой самописец, я сиропно попросила:
— Помоги, мил-человек. У меня в этой дивной машинке «ять» западает.
На грубом лице Марка читалось желание мне отказать, читалось оно минуты полторы, пока не сменилось хитрой полуусмешечкой.
— Баш на баш, коллежский асессор.
— Чего надо? — Я присела на стул для посетителей и приготовилась выслушивать требования.
— У меня твоими стараниями батюшка производство зеркал отобрал.
Я степенно кивнула.
— Сам теперь таким выгодным предприятием заниматься хочет, — продолжил Гирштейн-младший. — Выходим из тени, чистые руки, свободная совесть и прочая лабудень…
— Ну, — подогнала я докладчика.
— Только вот оформлением акциз мне велено заняться.
— Так и я в поборах не сильна.
— Глаз у тебя вострый, — с отвращением проговорил гнум. — Глянь им, что тут сделать можно, а я за это твой самописец перелатаю.
— А ты сможешь?
— Мастерство не пропьешь! — сказал Марк Иренович и достал из нагрудного кармана крестовую отвертку. — Гнумская матерь мне в помощь.
Уж не знаю, чего там напомогала моему бывшему арестанту его матерь, но уже через десять минут мой самописец превратился в груду шестереночек, планочек, плашечек, проволочек и трудно опознаваемых бирюлек. У меня дело шло получше — за те же самые десять минут я просмотрела бухгалтерские тетрадки и откинулась на спинку стула, рассеянно поглядывая по сторонам.
— Углядела? — спросил гнум с раздражением.
— Ага. Тебе расскажу только после того, как самописец мне обратно соберешь.
Уговор есть уговор. Марк кряхтел над деталями, я встала размять ноги, прошлась по помещению. Мне всегда было любопытно взглянуть на кузнечное дело, так сказать, изнутри. Здесь были молоты и наковальни, ковшики и ковшищи с водой, мехи, какие-то формочки, среди которых я заметила тех самых паучков с зеркальной оправы. Я подняла с табурета колечко паучьего хоровода.
