М а н о л е. Мне все больше нравится ощущать посторонних людей вокруг себя. Когда мальчики женятся, я надеюсь, что своих детей они родят здесь. И как можно больше.

К л а у д и я. Превращаешься в патриарха, Ман. (Улыбаясь.) Но во мне-то ничего от Лии{20}. Ты знаешь, что твоя домоправительница предупредила меня с тысячью кисло-сладких улыбочек, что доктор запретил тебе принимать гостей? Только что прямо не заявила, что мне лучше вовсе не приходить.

М а н о л е. Разве она бы посмела, что тебе в голову пришло? Правда, она привязана ко мне просто патологически, и это угнетает, как болезнь.

К л а у д и я. Но правда, что ты болен, Май?

М а н о л е (помолчав). Пустяки. Ты не ответила мне, Клаудия.

К л а у д и я. Ответила. Нет, Ман, не хочу!

М а н о л е. Но почему? (Покорно.) С моей стороны дурно, что я пытаюсь разжалобить тебя. (С настоящей болью.) Но я устал, Клаудия. Я чувствую себя таким стариком…

К л а у д и я (впервые загорелась; не таясь). Не говори так! Ты все такой же, сильный и ни на кого не похожий, как и тогда, когда я тебя узнала. Ты гораздо больше, чем мы все, Ман! И ты позволяешь себе плакаться?

М а н о л е. Я боюсь одиночества и… (Смолкает.)

К л а у д и я. И ты думаешь, что я смогу тебе помочь?

М а н о л е. Кто же, если не ты?

К л а у д и я (с жестом нескрываемой нежности). Дорогой мой. Дорогой мой усталый тигр. (Обнимает его. Но это наполовину сестринское объятие.)

Пока длится этот разговор, Кристина, которой не видно происходящего в саду, выказывает нетерпение и озабоченность, которые она пытается отогнать работой. Но наконец, побуждаемая любопытством, она приближается к порогу холла и видит обнявшуюся пару. Пугается — то ли допущенной бестактности, то ли увиденной сцены, она сама не знает. Лихорадочно сгребает папки со стола и убегает, хлопнув дверью.

Знаешь, что мы сделаем, Ман? Через недельку у меня отпуск. Я отказываюсь от моря и провожу его здесь, в Снагове. Ты приглашаешь меня?

М а н о л е. Думаешь, это что-нибудь решает?

К л а у д и я. Конечно, конечно, увидишь. Разве ты не говорил всегда, что я дама-утешительница? Мы будем ловить рыбу, гулять и прогоним эти черные мысли. Разве я не ta sœur de charité?[5] (Взглянув на часы.) Ой, как я задержалась!

М а н о л е. А с тем добрым и честным человеком что ты сделаешь?

Клаудия грустно глядит на него, пожимает плечами.

Нет, не так, Клаудия. Это бессмысленно. Приезжай сюда и оставайся.

К л а у д и я. Но это абсурд, Ман, абсурд! (Стремительно идет к выходу, но на пороге холла оборачивается, с улыбкой, которой пытается придать беспечный вид.) Благодарю за искренность… Знаешь, ты не произнес ни одного нежного слова. (Делает приветственный жест рукой.) До скорого! Я позвоню тебе. (Быстро уходит.)

М а н о л е (долго глядит ей вслед). Я не сказал тебе ни одного нежного слова. (Пожимает плечами.) Как не сказал, что тяжело болен. (Входит в холл и садится в кресло.) И что боюсь смерти.

В эту минуту из другой комнаты доносится вопль Кристины: «Не хочу, мама, не хочу!» — и как будто звук пощечины. Дверь распахивается, и появляется разъяренная  А г л а я. Увидев Маноле, тотчас меняет выражение лица.

(Недовольно и нервно.) Кто это кричит? Почему в доме нет покоя?

А г л а я (теряясь). Никто не кричит, маэстро… то есть… Кристина стукнулась и… Вы устали?

М а н о л е. Влад дома?

А г л а я. Кажется, да.

М а н о л е. Попросите его зайти сюда.

А г л а я. Не желаете ли стакан лимонада или…

М а н о л е (со скрытым раздражением, но тон его остается вежливым). Хочу, чтобы пришел Влад.

А г л а я. Да, маэстро. Знаете, госпожа Клаудия такая милая, такая веселая и разговорчивая, я просто боялась, не утомила бы она вас, и…

М а н о л е. Аглая, я просил никому не говорить о моей болезни. Что вы сказали госпоже Клаудии?

А г л а я. Ничего особенного, уверяю вас. Но я так беспокоюсь за ваше здоровье… Жизнь отдала бы, только б снова видеть вас здоровым и…

М а н о л е. Хорошо, Аглая, хватит.

А г л а я. Тем более я знала — у госпожи Клаудии столько новостей. Я боялась, как бы она не разволновала вас.

М а н о л е. Какие новости?

А г л а я. Ах, говорят, она замуж собирается. Я так порадовалась за нее! В известном возрасте нам, женщинам, необходим домашний очаг! Я сама видала ее на улице под ручку с каким-то мужчиной. Она казалась такой счастливой… Смеялась… Он тоже очень хорош, высокий и молодой еще. Самое большее сорок два — сорок три года. А влюблен!.. Она ничего вам не говорила?

М а н о л е. Я просил позвать Влада.

А г л а я. Сейчас, маэстро, сейчас. (Быстро уходит.)

М а н о л е (про себя). Сорок три года! И всем уже известно. Этого она мне не сказала. И выглядела счастливой… смеялась.

В л а д (входя). Здравствуй, отец.

М а н о л е (про себя). Все вокруг устраивают свою жизнь, как будто меня уже нет. (Громко.) Добрый день, Влад.

В л а д. Ты звал меня? (Настойчиво повторяет.) Звал?

М а н о л е. Да, Влад. Раз уж ты сам не шел. Поговорим…

В л а д. Я знал, что у тебя гости. И потом, ты же приучил нас не беспокоить тебя без зова. Что сказал доктор?

М а н о л е (все еще рассеянно). Доктор? Доктор установил, что у меня… тебе я скажу, хотя мне не доставляет удовольствия говорить о своей болезни. У моей болезни необыкновенно впечатляющее название: ангор пекторис! Ангор! Какое мрачное и пышное звучание, с бездонным подземным эхом… Не правда ли? И в то же время величественное в своем лаконизме, как беспощадный приговор судьбы: ангор! Словно произносишь: смерть.

В л а д (с едва уловимой иронией). Эту болезнь лечат, а название она получила от «ангере» — удушать.

М а н о л е (тем же тоном). Спасибо, знаю. У тебя бедное воображение.

В л а д. У меня точное воображение.

М а н о л е. Это не идеал в искусстве. Мне хотелось поговорить с тобой об искусстве, Влад. Я заходил в твою мастерскую.

В л а д (весь сжимаясь). Ну?

М а н о л е (осторожно, чтобы не ударить слишком сильно). Думаю, ты еще не нашел себя.

В л а д. Ты о моих поисках?

М а н о л е. Уточнить? Психоаналитическое размусоливание всегда вызывало у меня отвращение. Тот факт, что потроха помещаются ниже головы, не сообщает им глубины. Ложные глубины, как и ложные высоты, меня коробят. Что касается формальных поисков, Влад, то они бессмысленны до тех пор, пока ты хорошо не узнаешь, что тебе есть что сказать людям. И что это заслуживает быть сказанным.

В л а д (гаерствуя). О величии человека! Болтовня, отец. Кто еще верит в это?

М а н о л е. А ответственность? Тоже болтовня?

В л а д. Ответственность! Мне с трудом удается ощутить свою ответственность перед самим собой, да и то эти попытки частенько кажутся мне нелепыми. Смотрюсь в зеркало, и меня разбирает смех. (Иронически.) Твой добрый приятель Брынкуши{21} создавал же и жар-птиц и незавершенные колонны.

М а н о л е. Да. У нас было разное видение мира. Вопрос темперамента. Я был сангвиником и жил взахлеб. Но искусство Брынкуши, как всякого большого художника, — органичная часть системы и красоты мира. Когда он умер, я почувствовал, что вокруг стало гораздо меньше света. И потом, его творчество было живорожденным, а не вымученным.

В л а д (бледнея). Нельзя ли узнать более точно, что тебе во мне не нравится?