Г и п п а р х и я (не слушая его). Задолго до того, как познакомилась с тобой; когда я была маленькой и ожидала на берегу моря корабли с Делоса; когда отец подарил мне этот золотой браслет и я хотела, чтобы все его видели — ведь это означало, что я уже большая; когда я до крови кусала себе губы из-за каждого обидного слова, сказанного мне матерью, и никто не мог меня защитить, погладить по щеке; когда я целовала себе руки и плакала, что это мои руки, а не чужие.

Д и о г е н (явно смущенный излияниями девушки). Я думаю, тебе пора возвращаться домой.

Г и п п а р х и я (все еще не слыша его). Теперь я знаю, что это тебя я ждала на берегу моря, а руки, которые я целовала, были твоими. И еще я знаю, что никогда от тебя не уйду.

Д и о г е н. Ты ребенок, Гиппархия, и когда опомнишься…

Г и п п а р х и я (перебивает его). Я — старуха, а ты — посох, на который я опираюсь, одежда, которая защищает меня от дождя и холода, от палящих лучей солнца и любопытных взглядов людей. Ты — моя добрая судьба.

Д и о г е н. Вот где начало всех бедствий: люди воспринимают все, что с ними происходит, как свою добрую или злую судьбу, не сознавая, что судьбы могут переплетаться между собой. Ты думаешь, что всегда любила меня, что я твоя судьба, потому что случай свел нас сегодня, а я не сумел тебя прогнать, как других; потому что ты нуждалась в поддержке, потому что солнце находилось в определенной точке неба, потому что ветер дул с моря, потому что сегодня ты возомнила себя более старой, а я себя — более сильным, чем есть на самом деле. Через день или даже через мгновение все это изменится, и я буду уже не тем, кого ты всегда любила, не твоей доброй судьбой, а просто кораблем, пришедшим с Делоса, золотым браслетом, неким знаком, то есть тем, кем и был до нашей встречи.

Г и п п а р х и я (резко поворачивается к нему). Почему ты так ненавидишь себя?

Д и о г е н. Я не могу ненавидеть себя, Гиппархия. Так же как и любить не могу. Если я и люблю в себе что-то, так это стремление к абсолютной свободе, а если и ненавижу — так это неспособность ее обрести.

Г и п п а р х и я. Абсолютную свободу?

Д и о г е н. Такую, какую мог бы вообразить себе только Платон, не будь он закоренелым лгуном. Такая свобода — пустая иллюзия.

Г и п п а р х и я. А как ты представляешь себе эту абсолютную свободу?

Д и о г е н. Ну, наверное, для этого надо разрушить все крепостные стены, больше не воевать друг с другом, не унижать другого человека, каждому быть не афинянином, не спартанцем, фиванцем или македонцем, а как я — гражданином мира и жить как он хочет и где хочет, во дворце или в бочке, но потому, что он так хочет, а не потому, что так сложилась его судьба…

Г и п п а р х и я. О боги, как прекрасно…

Д и о г е н. Прекрасно, правда?

Г и п п а р х и я (занятая своими мыслями). …как прекрасно ты говоришь все эти глупости!

Д и о г е н (нахмурившись). Ты смеешься надо мной?

Г и п п а р х и я. Ты мне дорог, и мне приятно тебя слушать.

Д и о г е н. Тебе приятно слушать глупости?

Г и п п а р х и я. Больше всего на свете. Благоразумных и рассудительных речей я наслушалась вдосталь.

Д и о г е н (гордо). Все, что я сказал, ты считаешь глупостью?

Г и п п а р х и я. Все это детский лепет, Диоген.

Д и о г е н (вскакивает). Сколько тебе лет?

Г и п п а р х и я. Восемнадцать.

Д и о г е н. Я на одиннадцать лет старше.

Г и п п а р х и я (нежно). Ну и что? Что ты подпрыгнул, как баран?

Д и о г е н. Ты не имеешь права меня судить! Это ты дитя!

Г и п п а р х и я (значительно). Я же сказала тебе, что я старая. Прошу тебя, сядь!

Д и о г е н (садится, бормоча). А я тебя прошу не учить меня.

Г и п п а р х и я. Хорошо. (И тут же продолжает свои наставления.) Неужели ты думаешь, что найдется хоть один человек, который захочет покинуть дворец, чтобы жить в бочке?

Д и о г е н. Я не говорил, что он должен покидать дворец. Я говорил о том, чего бы я хотел.

Г и п п а р х и я. Как можно быть гражданином мира, когда все тебя гонят? И как можно разрушать крепостные стены, если и так, при стенах, люди убивают друг друга.

Д и о г е н. Но можно жить и не убивая.

Г и п п а р х и я. Нельзя. Потому что дворцам нужны рабы.

Д и о г е н. Ты говоришь о том, что есть, а я — о том, что должно быть.

Г и п п а р х и я. И ты надеешься убедить людей оставить свои дворцы и переселиться в бочки? Разрушить стены и любить друг друга?

Д и о г е н. Я никого не хочу убеждать. Я сам хочу так жить.

Г и п п а р х и я. Если ты их не убедишь, они никогда не позволят тебе жить так, как ты хочешь.

Д и о г е н. Я не могу, да и не хочу их убеждать.

Г и п п а р х и я. В таком случае тебе рано или поздно придется жить, как они.

Д и о г е н. Никогда.

Г и п п а р х и я. Так говорят и те, кто тебя изгнал. Их много, а ты один.

Д и о г е н (снова вскакивая, в ярости). Так что же делать, скажи, старушка Гиппархия?!

Г и п п а р х и я (с притворным смирением). Я пришла к тебе, чтобы ты меня учил, а не я тебя.

Д и о г е н. Уходи! Мне нечему тебя учить!

Г и п п а р х и я. Слишком поздно, Диоген. Раз уж ты не позволил мне уйти тогда, теперь это невозможно.

Д и о г е н. Почему?

Г и п п а р х и я (вставая). Потому что ты — моя добрая судьба.

Д и о г е н (раздосадованный). Которая говорит глупости.

Г и п п а р х и я. Прекрасные глупости. (Кладет голову ему на плечо.) Если хочешь знать, когда я была молодой и красивой, я мечтала полюбить сумасшедшего и злого человека, ругаться с ним каждый день по поводу любой глупости, большой или маленькой, а ночью спать с ним под высоким небом Афин, жить с ним всю жизнь в бочке и любить друг друга так, как могут любить лишь граждане мира.

Д и о г е н. О Платон, не ты самый большой лгун на земле! Женщина и тебя победила.

Медленно темнеет, и наступает самая прекрасная ночь Диогена.

П л а т о н (величественно восседая на чем-то вроде кресла, делает знак рукой). Подойди, Диоген!

Д и о г е н (твердо ступая босыми ногами по дорогому ковру). Я попираю высокомерие Платона.

П л а т о н (невозмутимо). Другим высокомерием.

Д и о г е н. Зачем ты меня позвал?

П л а т о н. Чтобы поговорить.

Д и о г е н (с лукавой улыбкой). Великий Платон не позовет жалкого Диогена лишь для того, чтобы просто поговорить. Ни один из нас этого не заслуживает. Так в чем же я перед тобой провинился?

П л а т о н (величественно). Ну так уж и провинился! Я всего лишь простой гражданин.

Д и о г е н. Ну так уж и простой!

П л а т о н (весьма снисходительно). Философам следовало бы любить друг друга. Негоже одному философу науськивать людей на другого философа.

Д и о г е н. Но разве люди — бессловесные животные, чтобы позволять себя науськивать?

П л а т о н. Именно об этом и я хотел тебя спросить.

Д и о г е н. Тебе не кажется, что мы теряем время?

П л а т о н. Для Диогена у меня время есть.

Д и о г е н. Быть может, речь шла о моем, а не о твоем времени.

П л а т о н (не снисходя до обид). Почему ты так упорно стараешься быть злым? Ведь это не отвечает твоей внутренней сущности.

Д и о г е н. Откуда ты знаешь?

П л а т о н. Люди злые по натуре не довольствуются злыми речами, они причиняют зло.

Д и о г е н (удивленно). А я не причиняю зла?

П л а т о н. Нет. Ты забавляешься.

Д и о г е н. Ты оскорбляешь меня.

П л а т о н. Человеческая жизнь — вещь серьезная. А тебе нравится развлекаться.

Д и о г е н. Ты полагаешь, что писавший комедии Аристофан{115} менее велик, нежели трагик Еврипид?