— Погоди, — сказал почтмейстер, когда Матвияк хотел взять из его рук шапку, — я не на ужин пришел.

— Да вы нам не помешаете, — улыбнулась жена Матвияка.

— Нужно бы съездить в Самоты, — произнес почтмейстер.

— Случилось что-нибудь?

— Телеграмма поступила. На имя Вондраковой. Это та, у которой муж в больнице.

— И что?!

— Ему лучше. Кризис миновал.

— А я-то уж перепугалась, думала, стряслось что-нибудь, — проговорила Матвиякова.

— Телефон не работает. Нужно ехать.

— Ладно, — согласился Матвияк, — как поутихнет малость, я туда съезжу.

— Я хотел сказать… — почтмейстер запнулся, — я хотел сказать, нужно сейчас ехать. Передать ей. Она так мучается.

— Ладно, ведь праздник сегодня, — опять вмешалась в разговор жена Матвияка.

— Вот как раз потому… мне и казалось, что…

Матвияк и почтмейстер глядели друг на друга.

Наконец Матвияк откашлялся.

— Ты же видишь, гости у нас, — сказал он. — Сам пойми, не могу я уйти.

Почтмейстер молчал.

— Ты ведь меня знаешь. Случись что серьезное, да я и раздумывать бы не стал. Но из-за телеграммы… Да и с шурином мы столько лет не видались, а завтра утром им уезжать…

Все время, пока почтмейстер копил деньги на телевизор, он с удовольствием предвкушал, как новогодний вечер проведет у телевизора. И вот теперь, когда этот вечер, наконец, наступил, он не испытывал ни радости, ни удовлетворения. Сидя над стаканом рислинга, который ему сегодня тоже что-то не нравился, почтмейстер не торопился включить эту сверкающую новизной волшебную машину, дарующую хорошее настроение. Ему не хотелось видеть оживленные лица и слушать веселую музыку. Понемногу отхлебывая вино, сегодня казавшееся ему кислым, почтмейстер размышлял о мире, где один человек сходит с ума от горя, в то время как другие люди заняты лишь тем, как бы получше развлечься, посмеяться и, откупорив бутылки, выпить за то, что они живы и здоровы. Горе соседа их совершенно не трогает. Почтмейстеру пришло в голову, что, возможно, именно в этом и кроются корни зла, веками мучающего человечество, как неизлечимая болезнь. Его мысли прервал звонок в дверь.

Это был Гаек. Он не хотел проходить, бормотал, что заскочил, мол, на минутку, на пару слов, но почтмейстер, проговорив «ну не будем же мы стоять в прихожей», затащил его в комнату.

— А вы разве не смотрите телевизор? Передают отличную новогоднюю программу.

— Нет, — отвечал почтмейстер, доставая из шкафа второй стакан, — настроение неподходящее.

— Я вот хотел вам сказать… мне пришло в голову, — начал было Гаек, но потом запнулся и умолк.

— Так что же тебе пришло в голову?

— Меня, пан почтмейстер, иногда такое разбирает… То ли у меня характер дурацкий, то ли еще что… Потом и самому неудобно. И мне бы не хотелось, чтобы вы думали…

— А я ничего и не думаю, — перебил его почтмейстер.

— Пан почтмейстер, эта женщина… Надо бы к ней съездить. На тракторе.

Почтмейстер поставил бутылку на стол и удивленно взглянул на смущенного Гаека. Вдруг резкие морщины на его лице как бы растаяли, и почтмейстер улыбнулся. Взяв со стола стакан, он подал его Гаеку.

— За что?..

— Я… серьезно, — запинаясь, проговорил Гаек.

— За почтальонов, — продолжал почтмейстер, не переставая улыбаться.

Они выпили до дна.

— А я уж и впрямь начал за тебя бояться, — сказал почтмейстер.

— За меня?..

— Если почтальон так начнет ко всему относиться, то это уже не почтальон, хотя он и в форме, и почту разносит.

— Я ведь вам говорил, что я немного того… — в замешательстве бормотал Гаек. — А в общем, на тракторе можно было бы проехать.

— Не вышло.

— Конечно, я здесь еще мало кого знаю, но если бы со мной пошли вы, то уж наверняка кто-нибудь отвез бы.

— Никто бы не отвез… Я уже пробовал. Да, видно, делать нечего.

Он долил вина в стаканы.

— И все-таки телеграмму обязательно нужно доставить, — раздосадованно воскликнул Гаек.

— Само собой. Завтра утречком.

— Нет, пан почтмейстер, сегодня! Эта женщина, Вондракова… Я вот что еще думаю. Если бы нашелся приличный кусок хорошо изолированного провода… Ведь место, где оборваны провода, не так и далеко, около лесочка. Туда можно пройти. Будь у меня провод, я бы уже сделал это. Вот я и подумал, нет ли здесь на почте чего-нибудь подходящего.

— Здесь нет, — сказал почтмейстер, — а если и было бы, я все равно не отпустил бы тебя по такой погоде.

— Но я… я должен это сделать, — скорее выкрикнул Гаек, — должен, потому что…

— Потому что что?

— В общем… — проговорил Гаек и опять густо покраснел, — в общем, эти две сотни… я нашел в кошельке.

Стало тихо, и только за окнами неутомимо завывала вьюга.

Первым на улицу вышел Гаек, за ним — почтмейстер в тулупе. Он запер двери и, сделав в темноте несколько шагов к окну своей комнатушки, вынул из кармана нож, нащупал спускавшуюся с крыши телевизионную антенну и бросил Гаеку: «Посвети».

Тут только понял Гаек, что собирается делать почтмейстер.

— Постойте, — проговорил он, — да ведь это же…

Но провод был уже перерезан. Почтмейстер схватился обеими руками за его конец и с силой потянул вниз. В темноте над их головами раздался треск.

— Смотай, — сказал почтмейстер, сложил нож и аккуратно опустил его в карман. Потом повернул лицо к ветру. На душе его в эту минуту было хорошо и покойно.

Павел Францоуз, «Такая тишина», 1974.

Перевод Л. Новиковой.

Вацлав Чтвртек — писатель, которому посчастливилось при жизни, — а об этом, вне всякого сомнения, мечтает каждый писатель, — убедиться в том, что его книги для детей популярны и любимы, что они снискали подлинную любовь читателей, дошли до сознания простого народа и стали истинно народными. Герои детских книг Чтвртека — Румцайс, Манка, Циписек — сегодня уже не литературные герои, а понятия, типы людей, которые живут своей собственной жизнью и которых знает каждый.

Однако, говоря, что Вацлаву Чтвртеку «посчастливилось», мы далеко не в полной мере передаем действительное положение дел. Вся творческая жизнь писателя Чтвртека — это пример упорной, пылкой, преданной целеустремленности, необычайно систематического и сознательного труда.

Первую книгу для детей писатель опубликовал еще в 1947 году. Она предназначалась самым маленьким читателям и называлась просто, но выразительно — «Веселые сказки». Книга как бы предупреждала, что это именно сказки, и сказки веселые, и вышли они из-под авторского пера, чтобы стать неотъемлемой частью чешской детской литературы.

Но от первой книги к сказкам о Румцайсе, которую дети прочитали в 1970 году, был пройден долгий путь. Вацлав Чтвртек прошел его обстоятельно и с трудовой честностью. И шаг за шагом, от книги к книге художественные приемы писателя совершенствовались и углублялись, от книги к книге Чтвртек обращался к своим читателям все более чутко, проникновенно и с большой художественной силой. Его книги убеждали, что писатель идет своим жизненным путем, ему есть что сказать детям, и он знает, как сказать.

Но действительно все перекрыл фонтан творчества Чтвртека, выплеснувшийся в 1970 году двумя книгами — «Румцайсом» и «Сказками из мха и папоротника». В них Чтвртек открыл свою фантазию и свое сердце маленькому читателю, в них он нашел сам для себя и для своего читателя голос, звучащий чисто и непосредственно, голос, не вызывающий сомнений. В них он открыл целую плеяду сказочных героев, которые один за другим приходили к детям в книгах и с экрана телевизора в двух основных сюжетных линиях творчества Чтвртека. Это серия сказок о разбойниках, с Румцайсом, Манкой, Циписком и их друзьями и недругами, в которых очень мало разбойничьего, но сильно человеческое начало в духе лучших традиций чешской народной сказки, и серия сказок о лесных домовых Кршемилеке и Вохомурке и волшебном мире вокруг них, сказок, полных поэзии, фантазии, любви к природе и гармонии. Обе эти линии творчества Чтвртека в семидесятые годы идут рядом, и между ними своя органическая связь, которую создает авторское чувство юмора, пластичность образов и богатство языка, а более всего — его гуманизм, горячее отношение к ребенку и стремление доставить детям радость.