— Ишь как эта ледяная стервь вдруг потеплела!

Я кивнул, хотя он, конечно, не мог видеть этот непроизвольный кивок, так же как и едва ли мог догадаться о мыслях, роившихся у меня в голове, когда я пытался себе представить ту самую, сладкую, жизнь внезапно разбогатевших торговцев.

— К тому времени я был женат, родился мой первый сын. Старик уже дышал на ладан, а вместе с ним — и торговля в нашей лавке. Я вертелся как белка в колесе. Переправлял скот и всякое другое. Сначала в Чехию, потом в Австрию!

— Вот уж никогда бы не подумал, что ты занимался контрабандой! — сказал я, чтобы как-то подбодрить его.

— Пустяковое дело. Сунешь в лапу финансовым органам, и гони стадо через границу хоть средь бела дня. Управляющий хорошо знал, зачем он посылает нас троих на ту сторону уже осенью. Ведь вскоре грянул Февраль. Сам он в это время с женушкой и священником был уже далеко. Да, словно это все было вчера. Трактирщик пришел сказать мне, что и мы, мол, тоже уходим. В тот вечер по радио выступал Готвальд. Коммунисты запустили его речь через громкоговорители на всю округу. И тут на меня впервые напал страх. Я не решился поговорить с женой. Когда мы с трактирщиком двинулись в путь, она и парнишка спали. Трактирщик, тертый калач, рассудил, что нас могут подловить возле моста, ведущего в Австрию, и что надежнее, мол, податься в Баварию…

Я представил, как февральской ночью две затерянные человеческие фигурки пробиваются через снега и замерзшие болота, с каким трудом карабкаются они по тропинкам, тянущимся через всю долину на запад. Может, как раз сейчас наша лодка проплывает над теми местами, топями, зарослями вереска и стежками, по которым тогда пробирались контрабандисты. Все давно скрыла вода. Мы сидим, беседуем, а при этом каждый из нас думает о береге, о том самом надежном из всех берегов, окружающих любое озеро. У меня мелькает мысль, что человек всегда ищет берег, что и в жизни он тоже ищет этот самый надежный из берегов.

— Чем дальше мы уходили, тем яснее и глубже я понимал, что здесь что-то не так, — продолжал тем временем Йозеф. — Ведь я мечтал о времени, когда не будет господ и их надутых барынь! И вот это время пришло, а я оказался в стороне… в стороне! И знаешь почему? Да потому, что я лез к тем, с которыми у меня не было ничего общего, я втирался в компанию людей, от которых меня воротило, несмотря на все их панибратство. Ведь на самом-то деле им всегда было наплевать на нас, голь перекатную. Это только нам, нам казалось, что мы тоже господа! А были мы всего-навсего обычными батраками у этих настоящих господ!

Я боялся, что вдруг раздастся гудок поезда и мой приятель не закончит рассказ. Нет, девяти еще не могло быть. А звуки, то здесь, то там проникавшие сквозь мглу и темень, нам ничего не говорили.

— Да, Антек, это был походец! Оттуда к Баварии дорога все время в гору. Холодище, снег проваливается, после полуночи мы были ни живы ни мертвы от усталости. Да меня еще всю дорогу одолевал страх: с одной стороны, страх за жену и сына, с другой, — страх перед всеми, на ком мы нагрели руки. И все время мне казалось, будто я стою враскорячку: одной ногой в грязи, а другой — и того похуже. Так мы дотащились до домика на горе, о котором раньше я и не знал. Трактирщик дорогу помнил хорошо, наверняка водил уже сюда кого-то, да и не один раз. В избе уже поджидали люди. Они тоже хотели попасть за кордон, но это были совсем другие люди, не то, что я. И все они тараторили, что бегство наше долго не продлится, что уходят, мол, лучшие из лучших и что только после возвращения мы сможем занять подобающее нам положение. Трактирщик разыгрывал роль хозяина гостиницы. И мне было даже немного жаль его; может, потому, что к горлу подступал комок от жалости к самому себе. «Уважаемый господин», «сударыня», «мадам» — не переставая, сыпал он, считая, что прекрасно справляется со своей ролью. Выглядело это ужасно. Отправиться мы предполагали на рассвете. Только я исчез раньше…

— Куда?

— Домой, — спокойно ответил Йозеф, а я старался представить себе, какое чувство испытывает человек, принявший подобное решение, зная, что его ждет.

— Меня судили. Отсидел несколько лет. Вернулся, когда мой младший сын уже знал наизусть таблицу умножения. А родился он, когда выносили приговор по моему делу…

Потом Йозеф рассказал, что там он кое-чему научился. Я обратил внимание на его упоминание о работе на рудниках, теперь мне стало понятно, почему иногда он так задумчиво разглядывает землю, почему так чутко воспринимает все капризы погоды. Я вспоминаю о судьбе его детей. Один парень — каменщик, другой — механизатор, оба живут неподалеку в новых собственных домах.

— Черт, ну и холод! — воскликнул Йозеф, и в голосе его послышалось облегчение.

— Бывало и похуже, Йозеф!

— Да, черт побери, бывало! Помнишь? Проруби? От мороза рыбка была как стеклянная.

И про себя мы оба вспоминаем зимнюю рыбалку, с трудом пробитые во льду лунки. Стоял трескучий мороз, даже удочки замерзли. Как-то перед возвращением с другого берега зашли мы в соседний трактир выпить грогу. И засиделись до полуночи. Горячий ром придал нам смелости, и вместо того чтобы пойти в обход, по шоссе, мы пустились напрямик через застывшее озеро на светящийся огонек в домике Йозефа. Стояла полная луна, радужно мерцающее сияние отражалось в зеркале озера, и каждый наш шаг гулко отзывался в ночи. Временами лед под ногами трещал и ломался. И тогда Йозеф приговаривал:

— Ну нет, теперь-то мне бы не хотелось здесь окочуриться!

Сейчас мне ясно, что означало это «теперь-то». На работе все у него было в порядке, даже имелись, по-моему, какие-то награды, ребята его тоже жили неплохо.

— Смотри-ка, вот-вот девять. Видно, поезд запаздывает…

И снова тихо. Рыба уже не плещется. Темнота выглядит настолько безнадежно, что кажется, будто за ней никогда ничего и быть-то не могло.

И вот, наконец, туман и тьму прорезал протяжный гудок довольно пыхтящего поезда. Гудок прозвучал слева, совсем неподалеку.

— Добро, — говорю я, берясь за весла, — теперь сосредоточиться и плыть, не сбиваясь с курса.

Лодка наша тихо скользит, уключины чуть полязгивают и поскрипывают, иногда лодка зарывается носом в воду, и тогда я стараюсь грести равномерно обеими руками.

— Да, такая операция, — продолжает Йозеф вслух свои мысли о жене, — наверняка штука дорогостоящая.

— Еще бы!

— Она опять стала видеть. Ты представляешь, что это такое?

Мне хочется ответить, что, конечно, представляю, даже очень хорошо представляю, потому что как раз сейчас и мы тоже ничего не видим и тем не менее гребем к дому.

— Аптек, а как ты думаешь, понравятся им эти щуки?

— Понятно, понравятся, еще бы! Да они небось и не видали настоящих-то щук!

Бах! Такое ощущение, будто дно лодки отваливается. Это берег. Вскоре мы отыскиваем на ощупь знакомую тропинку, ведущую к домику Йозефа.

Наутро подул ветер, похолодало, а назавтра все стало белы́м бело́. Одно время года сменило другое. И я подсмотрел это мгновенье.

Петер Павлик, «Литерарни месячник», 1978, № 2.

Перевод Л. Новиковой.

Обратиться к писателю с просьбой рассказать о себе — это значит предложить ему продолжить свою работу. Все написанное писателем — свидетельство о нем самом. И когда его спрашивают: «Кто ты?» — он может просто показать свои книги. Совсем иное дело — представиться иноязычному читателю, который еще мало знаком с его творчеством. В таких случаях ты садишься за пишущую машинку в некотором замешательстве и тычешь пальцами в клавиши, словно ребенок, впервые открывший рояль.

Откуда я? Я родился в Праге, но всю жизнь прожил на реке Лабе. С детства, а это очень существенно. Рядом с рекой и детство проходит иначе. Вот почему река присутствует в моих стихах. Возможно, потому-то я и полюбил широкий, вольный стих. Река попала и в мои книги для детей. Писать для детей — значит снова и снова переживать собственное детство. Даже если вы пишете для современных детей. Первые четырнадцать лет человеческой жизни чрезвычайно важны для всего, что станется с ним позже. В четырнадцать лет человек уже, так сказать, достроен, недостает, видимо, лишь штукатурки да кое-где не вставлены стекла.