Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Все могут напиться, только не камень.

Она сунула под голову сумку с мясом и закрыла глаза. Блаженное состояние вливалось в нее, словно теплый кофе из бидона. Она тронула рукой лоб. Он был сухой и теплый. «Под кожей у меня череп с двумя дырами. А что там внутри? Кто знает?»

В кустах шиповника прочирикала синичка — вот еще раз, и еще.

«А у тебя внутри что спрятано?.. Шарманка, маленькая шарманка — раз ты чирикаешь одно и то же».

Объевшиеся собаки лежали в сенях. Из-за туч выплыл месяц.

— Фу! — фыркнула на него Терина. — Ты похож на кусочек сыру! — и зажала себе нос.

Ветер обволакивал крышу пахучей вуалью.

В полночь на Новый год из трактира выбежала компания молодых людей — проветриться. Кругом было бело и морозно. Они прыгали возле трактира, как жеребята.

— Пойдемте поздравим Кроупку, — предложила Ивана, — вот посмеемся!

Они бегали, дурачились на снегу, кидались снежками…

— Всего наилучшего в Новом году, пани Кроупова! — ликовала Яна.

— Спасибо, барышня, спасибо, — Франта передразнил блеющий голос Терины, — осмелюсь спросить, не найдется ли у вас что-нибудь из одежды?

— К сожалению, тетя, у меня только мини! — закатывалась хохотом Ивана.

— Да и ту я уже пообещала Франте! — кричала Яна, и все просто валились со смеху. Обессилевшие девушки стонали, а парни поддерживали их по дороге на холм.

Запыхавшаяся свора здоровых, жизнерадостных ребят продралась сквозь кусты, и все прильнули к светящемуся окну.

Это было похоже на старинную картину. Ту самую, что они видели в каком-то замке, давно на школьной экскурсии… Старинная картина в тяжелой золоченой раме, висевшая в замковой галерее. Из коричневой темноты проступает едва заметная основа композиции, второстепенные детали тонут в полумраке.

На этой картине светит керосиновая лампа. Слабый свет освещает голую кровать. Старуха лежит прямо в одежде, собаки прикрывают ее. Они улеглись на животе, по бокам, в ногах. Левая рука обнимает маленькую лисью головку, правая сжимает топор. В изголовье кровати угадываются бутылки, свет слегка облизывает их горлышки. Свет опутывает спящих золотистой паутиной…

И зрители тоже освещены. На них сверху глядит месяц. Серебрит девичьи лбы, а юношам надевает невидимые шпоры.

Венца постучал в окно, девушки вздрогнули. Но картина внутри не изменилась. Стук повторился, уже громче.

— Да она выпила, — развеселившись, заметил Франта, — и собакам дала…

— Зайдем, — предложил Венца, — вот будет родео! — Он уже представлял себе, как разбудит собак легким пинком — точно так, как проверяют обычно состояние шин, прежде чем выехать…

И у Франты блестят глаза. Но Ивана отталкивает его от окна и бормочет: «Пошли отсюда, пошли отсюда!» Она волочит его сквозь кусты, с веток которых им за воротники сыплется снег, волочит вниз, подальше от домика.

Остальные бегут за ними:

— Чего дурака валяете, погодите, погодите, вы что, спятили? — орут им вслед, скользя на склоне. — Погодите!

Наконец догнали…

— Что случилось?

— Я домой, — выкрикнула Ивана, — мне уже неохота веселиться…

— Из-за Кроупки? — изумляется Яна.

Из клуба доносится тихая музыка, словно приглушили транзистор, а месяц до того белый…

— Слушай, и что это на тебя накатило? — со злостью шепчет Франта. — Ведь она ничего о нас не узнает!

— Зато мы о ней знаем!

Цок! Цок! — несется вслед за исчезающей девушкой, и парня с воображаемыми шпорами заливает горячая волна… Вот бы сейчас коня — да полететь, не разбирая дороги, догнать девчонку, смять, растоптать копытами.

— Так-то вот, — покачал головой председатель, — всякий про себя думает бог знает что, а придет костлявая с косой — и каков ты был?

Секретарь пожал плечами: пока что смерть не подавала ему ни малейшего знака.

— Врач говорил, она ничего не сознавала. Выпила и умерла — вот это я называю красивая смерть. — Про себя он подумал, что наконец-то настанет покой. Но вслух ничего не произнес.

— Ты там не был, — председатель раскашлялся, словно его все еще душил щекотливый запах пожарища. Секретарь оторвался от бумаг.

— Не думаешь ли ты, что в доме для престарелых с ней справились бы?

Председатель уставился в потолок. Какая-то тяжесть сдавила ему грудь. Его словно тянуло войти внутрь, он чувствовал, как слабеет. Сгореть в кровати… а собаки побежали за людьми…

— Я выйду, — сказал он, — мне что-то не по себе.

На улице он остановился, даже не закурил, молча разглядывая деревенскую площадь.

Сгорела. Страшно подумать. Да разве он не видел мертвых? Так почему вдруг эта смерть не дает ему покоя? Если бы еще совесть у него была нечистая — тогда другое дело. А ведь мало ли он хлопотал, чтобы не жила она в этой грязи? Мало ли защищал от сплетниц, кричавших, что она разносит грязь? Так почему Терина тревожит его даже после смерти? Он сделал больше, чем мог. В конце концов, она чужой ему человек, да и сумасшедшая к тому же. Он еще мальчиком знал, что Терина — дурочка.

Так откуда же эта тяжесть в груди?

Жалобный вой собак оборвал лесник. Какое-то время низко над землей рыскал ветер. Но потом выпал свежий снег и все закрыл: обгорелые балки, и копоть, и камень. И кустарник сгорел. Пали врата рая. Рай обратился в прах.

Всполошенные птицы в тревоге чертили воздух. Они летали беспорядочно, словно натыкались на невидимые препятствия. Они искали дом и кустарник, ягоды, которые висели на нем когда-то. И голос, приговаривавший: «Клюйте, клюйте, покуда есть чего».

Теперь ничего не было, кроме снега.

Яркая голубизна простиралась от горизонта до горизонта над белоснежным пейзажем. Но никто не произнес: «Вот это небушко!»

Все кружилось, взмывало вверх, искрилось в свободном движении.

Да только к чему теперь это? Ни к чему.

Дикая, еще более загадочная, чем космонавт, летящий в неизвестность, была пурга!

Весной обгорелая земля окинулась невиданным великолепием. Более сытой зеленью, более розовыми цветами шиповника, белизной необыкновенной. Удивительные цветы, поднимаясь к небу, испускали густой аромат. В кустах шиповника, словно изумруды на полной шее, замирали жуки, а птицы шумели в воздухе, как вино…

Все манило к себе, все дрожало от ожидания.

Перед глазами у солнца расходились круги.

Пьяное от ароматов, оно приближалось к земле.

Но радость и изумление не осветили этого приближения. Владыка-солнце вновь побагровел, как и прежде. И удручен был, словно мужчина, который не достиг того, чего страстно желал.

А цветы дрожали, словно женщины, которых возлюбленный так и не сделал счастливыми.

Все было тщетно.

В красоте, не получившей благословения, есть нечто жестокое, исступленное. А вот доброе слово — это дар, даже если оно произнесено больным и немощным существом.

Эва Бернардинова, «Доброе слово», 1976.

Перевод Н. Белой.

Ян Козак

Я полагаю, что характерные черты и круг интересов почти каждого писателя создаются уже в тот период, когда эмоции и интеллект человека наиболее остры, то есть в молодости, и прежде всего в его детские годы.

Я родился 25 марта 1921 года в чешской деревне Роуднице над Лабой. Отец был слесарем, мать происходила из батрацкой семьи. И эта среда, окружавшая меня с самого рождения, жизнь нашей семьи, моих родных и близких, научила меня понимать психологию, образ мыслей и чувств простого крестьянского люда, что позже позволило мне писать именно об этих людях, воспроизведя их внутренний мир и объясняя поступки в моменты исторических перемен, в период социалистической перестройки нашей деревни.

Я думаю, что в детстве надо искать корни и другой черты моего творчества. Критики определили ее как увлеченность природой, ощущение ее драматической красоты и глубокое понимание ее закономерностей. В этом случае я могу только полностью согласиться с критикой. Действительно, я очень люблю природу, люблю человека, кто, являясь ее органической частью, умеет жить с ней в ладу и гармонии. Надеюсь, что мои произведения достаточно выразительно подтверждают это.

5
{"b":"855439","o":1}