Вацлав Чтвртек не дожил до конца десятилетия, которое дало детям столько его великолепных сказок. Однако его книги остались с ними. С нынешними и будущими.

Однажды Рожмберк из Прахатиц решил устроить бал и велел пригласить также пани Маркету, жену пивовара Румпала. Когда слуга с приглашением пришел к их дому, он услышал из открытого окна такой крик и плач, что испуганные голуби взлетали с крыш.

Дважды пришлось слуге ударить в дверь молотком, пока привратник ему не открыл. Слуга подал ему приглашение и спрашивает:

— Что здесь у вас происходит?

Так как это был слуга самого Рожмберка, привратник учтиво отвечал ему:

— Все дело в том, что за телесными прелестями не всегда скрывается прелесть душевная.

Тем временем пани Маркета, выплакав все слезы, попрекала своего мужа, пивовара Румпала:

— Нет, не печешься ты обо мне. Будь твоя воля, ходила бы я одетой что твоя служанка.

Между тем она стояла по колено в ворохе великолепных нарядов, раскиданных по полу.

А тут, как на грех, приходит привратник с приглашением от Рожмберка. Едва пани Маркета заглянула в письмо, как тут же снова загорелась гневом:

— Вот видишь, Румпал! Да я лучше удавлюсь, чем пойду в убогом платье на бал к Рожмберкам!

Пивовар Румпал пал перед ней на колени и просил, и умолял ее:

— Не кощунствуй, Маркета. Говорить такие слова — все равно что дьявола за хвост дергать.

— Уж коли суждено мне марать руки о чертов хвост, — крикнула пани Маркета, — так я на бал пойду. Но только в платье из теста, из которого пекарь Микшик хлеб печет.

У Румпала дух захватило.

— Ты понимаешь, что говоришь? Это же прямая дорога в пекло.

Пани Маркета отрезала со злостью:

— Зато ты пойдешь прямо на небеса! Вот ты и замолви за меня словечко.

И тут же она послала служанку к пекарю Микшику в дом Ситтера. Пекарь не поверил своему левому уху и подставил правое, но услышал от служанки то же самое:

— Велено тебе сделать для нашей пани бальное платье из теста, из которого ты хлеб печешь.

Тут пекарь побелел, как мука, и стал было всячески изворачиваться. Но, в конце концов, рассудил, что пани Маркета рядом, через дорогу, а до неба высоко. И он принялся за работу. Замесил тесто и раскатал его тоненько, как шелк. Резал его, и снова скатывал. Вышло у него из теста чудесное платье, никогда еще не виданное. Даже и не верилось, что его сделал пекарь.

Словно руку его направлял сам черт.

Когда он понес это платье к Румпалам, на улице выбежал ему навстречу безглавый цыпленок, на краю площади повстречал он пса с девятью ногами, а на самой площади — кобылу с кабаньей головой. Ополоумевший пекарь положил платье перед порогом дома Румпалов, стукнул молотком в дверь и убежал.

Когда вечером пробило на башне семь часов, затрубили во дворце Рожмберков три трубача. И начали съезжаться в каретах гости.

Пани Маркета пришла пешком, пивовар Румпал гордо вел ее под руку. Они могли бы приехать и в карете шестерней, но Маркета хотела, чтобы весь город полюбовался на невиданный ее наряд.

То же было и во дворце. Едва Маркета вступила с Румпалом в зал для танцев, как все стихло, а пани и панны от зависти побледнели, как невыпеченные ватрушки.

И сам Рожмберк покинул свою супругу. Отодвинув взглядом Румпала, любезно сказал он Маркете:

— Пани, сейчас я дам знак оркестру и приглашу вас на танец. Вы будете первой.

Но когда заиграла музыка и Рожмберк повел пани Маркету в круг, вдруг появился перед ними незнакомый кавалер. Смуглый он был, как каштан. А его платье, червонным золотом расшитое, стоило любого дома на площади. Когда кавалер без лишних слов схватил пани Маркету за руку, Рожмберк воскликнул:

— Я вижу, сударь, вы адски невоспитанны! Но и смелости вам у самого черта не занимать.

И Рожмберк полез за пазуху за хлыстом. Тут хлыст стал змейкой и уполз в угол.

А незнакомый кавалер с пани Маркетой уже приступили к первой фигуре. Они улыбаются друг другу, но кавалер ни слова не промолвит. Они выступают вместе в танце, а кавалер все молчит.

— Я жду, что вы скажете мне что-нибудь приятное, — говорит пани Маркета.

— Я все никак не нагляжусь на ваш дивный наряд, — легонько усмехнулся кавалер.

Дважды они обошли зал в танце. В третий раз странный гость закружил Маркету как вихрь и топнул об пол. На глазах у всех гостей пол разверзся, и Маркета с кавалером слетели в эту дыру, как в могильную яму. Потом пол опять сомкнулся без следа.

С того дня пани Маркету не раз видали на прахатицких улочках: ровно в полночь она бродила по ним в своем хлебном платье. Если попадется ей ночной пешеход, она отломит кусок платья и просит:

— Съешь этот кусочек, и я успокоюсь.

Хоть была она кроткой и по-прежнему прекрасной, каждый в испуге шарахался от нее.

Но однажды забрел в Прахатице странствующий студент, столь страстный почитатель красы девиц и мужних жен, что страсть эта равно изводила его в полдень и в полночь. И случилось, что в полночь он сидел на краю фонтана на площади и под лютню пел под окнами, за которыми спала или жарко маялась чья-то краса.

Тут появилась пани Маркета. Подошла, сказала те же слова, что всегда говорила, и предложила студенту кусочек своего хлебного платья.

Изумленный студент отложил лютню прямо в фонтан, и она поплыла, словно лодка. Но просьбу пани Маркеты он не отверг.

— За ваш, пани, вечный покой и за недолгую радость для моих глаз! — И он стал отламывать кусок за куском от Маркетиного платья.

Наконец, он увидел Маркету такой, какой Адам видел Еву. Она же, прикрыв лишь то, что женщина может прикрыть двумя ладонями, сказала ему:

— Глазам твоим я желаю наслаждаться красой еще много лет, а тебе — сохранить добродетель хотя бы до завтра.

И ушла по той улочке, что зовется «Золотая дорожка».

Голодный желудок студента играючи переварил хлебное платье пани Маркеты, но воспоминание о ней не переставало терзать его душу. Пока назавтра его не осчастливила поцелуем некая прахатицкая панна.

Перевод Ю. Преснякова.

В городе Писек занимался своим ремеслом мыловар Варыш. Над лавкой его висел цеховой знак мыловаров: жестяной лев со свечой в лапах. За лавкой был подвал, в котором Варыш варил мыло. Смрад в подвале стоял изрядный. А потому за подвалом был еще и подвальчик, где жена Варыша лила из воска свечи.

Пока свечи остывали, подвешенные к шнуру за фитиль, Варышова томилась бездельем. Однако ж со временем нашла она себе приятное занятие. На балкон дома, что напротив, выходило окно, а из окна выглядывал студент, учившийся на лесничего. Студент подолгу простаивал у окна, обмениваясь с мыловаршей любезными знаками.

Скользкое мыло наводит мыловаров на неспокойные мысли. Вот и Варыш то и дело отбегал от котла, чтобы присмотреть за добродетелью своей жены, отливавшей свечи. Но только Варышова всякий раз успевала подать студенту сигнал тревоги.

Как-то Варыш опять ворвался в подвальчик — и прямо к жене:

— Скажи, о чем ты думала только что?

Та и отвечала, чтобы вывернуться:

— Думала я о льве, что висит над нашей лавкой. Лапы у него крепкие, и много же в них, должно быть, силы.

Варыш поглядел вниз, на свой фартук, — и приуныл. Сам-то он был весь мягкий, как мякиной набитый. И взяла его ревность к жестяному цеховому льву.

— Вот я ему когти пообломаю и лапы велю обрубить! — выкрикнул он.

А Варышова ему на это, что с обкорнанным львом сраму не оберешься. Выбежали оба на улицу перед лавкой, да там и разругались. Варыш так и наскакивал на льва, а Варышова не давала до него дотянуться. Все же мыловарша настояла на своем, и лев остался как был.

Оставила она Варыша в мыловарне, пусть, мол, задыхается в щелочной вони, а сама пошла лить свечи. При этом, распаленная спором, она вздыхала так сильно, что студент услышал ее и вышел на балкон. Желая утешить мыловаршу, он негромко ее окликнул: