На улице раздавались аплодисменты, а потом — гимны. И в это время появился мальчик, он нес старое знамя, на котором золотыми буквами было вышито: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Седой мужчина, приехавший на торжество из города, подошел к мальчику и поднял знамя.

— За это знамя умер твой отец, — произнес он тихо, но не настолько, чтобы нельзя было расслышать, как дрожит у него голос. Мальчик с удивлением увидел, что седой мужчина плачет. Мальчик не понимал, почему плачет этот взрослый человек, но был рад, что сдержал слово и молчал все эти годы.

Эти двое были соседями в рабочем поселке и спорили практически всю жизнь. Их споры не были обычными соседскими дрязгами, они касались политики. Они начали ссориться в двадцать первом году. Оба были социал-демократами, но один вышел из организации.

— Ты разбиваешь рабочее единство!

— А мне чихать на рабочее единство с паном Тусаром и Соукупом!

— Вы создаете собственную партию и разрушаете то, что завоевали наши отцы!

— Наши отцы гнали бы вас с вашей коалиционной политикой в шею!

Они ссорились и из-за знамени. Но его получили социал-демократы, а коммунисты вышили себе другое. Перед выборами на заборах своих садов они писали номера партий, чтобы каждый знал, где живет настоящий социал-демократ, а где — несгибаемый коммунист.

Ссорились они и во время забастовки, решая, чья тактика более правильна. Они могли бы и помириться, потому что забастовка-то, можно сказать, была проиграна, но они этого не сделали.

Только при встрече в тридцать девятом году они молчали; сидели перед домом, уставившись в землю, обоим было тоскливо.

Во время оккупации их арестовали. Один вернулся через полгода, так как фашистам позарез нужны были специалисты. На допросе ему сломали руку, поэтому прошло много времени, прежде чем он сумел взяться за инструменты. Коммунист вернулся через год, вернее, его отправили домой умирать, но он выкарабкался. Ему нужна была сытная нища, и его сосед, у которого были родственники в деревне, доставал ему еду. Он достал даже собачье сало, которое, как известно, творит чудеса.

На сталелитейном заводе действовал подпольный революционный комитет. Весь завод был разделен на участки, и каждый член комитета отвечал за свой. Они не собирались вместе, в конспиративных целях связь поддерживалась только через связных.

Впервые по-настоящему они встретились в начале сорок пятого года. Даже не удивились, что оба состоят в одном комитете.

— Мог бы и сказать!

— Я молчал, как и ты!

— Это на тебя похоже!

В марте сорок пятого уже был слышен гул фронта. Немецкие охранники стали еще более высокомерными, но скоро поутихли. Потом на заводе появились эсэсовцы, а их боялась и сама охрана.

Тогда комитет узнал, что части СС должны выполнить только один приказ: полностью подготовить завод к уничтожению и в случае, если они его не удержат, взорвать.

Ночью на заводе гудели грузовики: сгружали взрывчатку.

Сталелитейный завод и все соседние предприятия не спали. Ночная смена получила задание внимательно наблюдать за тем, где будут уложены заряды, куда ведут провода, где находится взрывное устройство. О работе не могло быть и речи.

В час ночи сосед постучал в окно.

— Вставай! Пора!

Потом они вместе молча шли темной ветреной ночью сквозь редкий снег. На сапоги налипала грязь. Они должны были лечь в эту грязь, потому что попасть на завод можно было только через дыру в заборе.

Взять кусачки и перерезать электропровода, ведущие к зарядам, не составляло труда. Но это следовало сделать в последнюю минуту. Иначе эсэсовцы могли изменить расположение мин.

— Ну вот и дождались, — заметил один. Он глядел в редкий туман, клочья которого развеивал ветер. Второй вытирал мокрое от дождя и снега лицо. Потом он обеими руками сжал кусачки. Провод лопнул.

— Давай тоже действуй!

В темноте гудела моторы. Части СС покидали завод. Низко над землей пронеслись истребители с красной звездой на крыльях.

Они ползали друг возле друга, с трудом переводя дыхание. Все-таки им было под пятьдесят.

— Ты можешь себе представить, что войне конец?

— Почему бы и нет… Вот только не могу представить, как будет потом.

— Как будет? Мы сразу заберем все в свои руки. Не то что во времена первой республики…

— Ну еще бы, ты — да не одержал верх! Одни только вы, коммунисты, и больше никто, да?!

— Нет, мы, коммунисты, но с нами — все!

— Это ты так думаешь… А я думаю…

Он не договорил. Из задних ворот завода с грохотом вылетел бронированный автомобиль. Он был последним и торопился.

Пулеметчик случайно заметил фигуры двух мужчин, которые, согнувшись, бежали вдоль стены, и, почти не целясь, нажал на гашетку. Прогрохотала очередь. Вскоре бронированный автомобиль исчез в тумане.

Завыла сирена, задрожала земля — это где-то, за горизонтом, двинулись танки.

А эти двое лежали рядом на мокрой земле, тихие, помирившиеся.

Мертвые.

Иржи Марек, «Творба», 1976, № 10.

Перевод И. Безруковой.

Родился я в небольшом пограничном городке Плосковице в Литомержицком крае. Родители мои — сельскохозяйственные рабочие в государственном хозяйстве — после немецкой оккупации переселились в глубь страны. Окончив в Праге педагогическое училище, я стал учителем. Мой жизненный и творческий путь лишен взлетов и драматичности. Это тем удивительней, что я довольно часто менял род занятий и обстановку, в которой живу и работаю. Из идиллических городков северочешского края, где я учительствовал (там и начал писать свою первую книгу с ироническим названием «У нас спокойно», 1964), я перебрался в Прагу и стал воспитателем в колонии для несовершеннолетних преступников. Работа в колонии дала мне материал для первого романа «Училка» (1969), вызвавшего большой интерес читателей и критики и выдержавшего за короткое время два издания. Потом я работал на радио редактором передач для юношества, два года — на киностудии «Баррандов», затем — редактором журнала «Творба».

В чем коренятся причины столь стремительных решений и перемен профессий? И выбор иного жизненного ритма? Меня никогда не удовлетворяло описательство, простое перечисление событий. Кропотливые изыскания оборотной стороны описываемых событий и непростые вопросы, обращенные прежде всего к себе и читателю, откровенное признание, что иначе не находишь ответа, — вот что имеет для меня существенное значение. Пристальное внимание к окружающей среде, которую уже хорошо знаешь, изучение статистики, взаимосвязей между событиями, борьба, выводы из нее и снова борьба — прежде всего с равнодушием, с притуплением эмоций, с дешевым, потребительским отношением к жизни — это главное. Я пишу для того, чтобы упорядочить свои мысли и найти ответ на проблемы, с которыми в обычной своей жизни я не справился. Рассказ «Как я устроил собственную жизнь» весьма характерен для меня. Чешские критики считают, что писание — одна из форм моей гражданской активности.

Последний мой роман «Периферия» был издан и спустя год переиздан, о нем подробно и много писала «Литературная газета». В Советском Союзе «Периферия» вышла в издательстве «Прогресс».

По меньшей мере в пятидесятый раз вынул я из портфеля письмо матери, и, как всегда, меня тронул ее размашистый, неженский почерк, изобличающий не привычную к письму руку. Ошибки в синтаксисе, тут и там «и» вместо «е» умиляли меня чуть ли не до слез. Эти мелкие погрешности делали ее жизнь куда ближе для меня, чем если бы она написала бог весть какой стилистический шедевр. Отсутствие запятой перед «который» — это сельское одноклассное училище, запятые же вместо точек в конце предложений напоминают о ежедневном вставании в четыре утра; а последовательная несогласованность существительных с прилагательными — это мы, четверо ее детей, из которых я был старшим.