Маленькая площадь, скорее просто перекресток улиц, где под худосочным деревом стоит скамейка. Сейчас, в начале весны, дерево покрыто молодой трепещущей листвой, а вечер ласковый, словно и нет войны. Трамвай останавливается на углу, и тот, кто сидит на скамейке, легко видит всех выходящих. Здесь их немного. Старые дома дышат плесенью; некоторые окна еще заклеены белыми полосками.

Мужчина опустился на скамейку точно в восемь. Так было условлено: девятого, восемнадцатого и двадцать седьмого каждого месяца ровно в восемь часов… Из трамвая должен выйти человек и неторопливым шагом, не спеша приблизиться к скамейке. Для того, кто сидел на ней, это означало, что за человеком, вышедшим из трамвая, не следят. Если подошедший садился, им предоставлялась возможность обменяться несколькими словами. То были лишь краткие сведения и приказы, потому что мужчина, поджидавший на скамейке, непосредственно выходил на связь с Центральным Комитетом. Иногда связной получал маленькую бумажку с зашифрованными инструкциями…

Но вот уже три недели никого не было, поэтому мужчина сидел на скамейке, беспокоясь и волнуясь. Если у связного возникли осложнения, это очень серьезно. Значит, придется перестраивать всю сеть.

Весенний вечер дышал трепетным нетерпением. Голоса детей, бегущих по улице, звенели радостными фанфарами. Молодая пара, распахнув окно, глядела на улицу. Есть вещи, которых не в силах победить даже война.

Трамвай подошел сразу после восьми. Мужчина на скамейке, прищурившись, следил за малейшей переменой вокруг.

Вышли две женщины с хозяйственными сумками. Потом — какой-то мужчина…

Взволнованный человек облегченно вздохнул. Он узнал того, кого ждал. На нем была мягкая шляпа, надвинутая на самый лоб; шел он медленно и тяжело… Все в порядке, сказал себе мужчина на скамейке. Все плохо, отметил он, увидев, что из трамвая вышли еще двое. Один — следом за связным, другой — из прицепного вагона. Первый остался на остановке, как бы раздумывая, куда идти. Второй делал вид, что ищет в карманах сигарету.

Связной, как кукла, шагал к скамейке, его лихорадило, а глаза были пустые и застыли, словно от непреходящего ужаса. Мужчина на скамейке понял и хотел было подняться. Но не стал делать этого, заметив в начале улицы, по которой можно скрыться, еще двоих. Наверху, у трамвайных путей, остановилась машина. Сомнений не оставалось. Западня захлопнулась.

Человек с застывшим взглядом, как манекен, сел на край скамейки. Послышался глухой стон. Руки в перчатках он держал на коленях.

— Попался? — произнес мужчина на скамейке.

Пришедший ничего не ответил — так сильно у него тряслась челюсть. Мужчина на скамейке вынул маленький листок. Связной протянул руку. Но мужчина не отдал ему записку. Быстро сунув в рот, он стал ее жевать.

Пришедший смотрел на него с ужасом, а потом произнес:

— Они били меня…

Мужчина на скамейке кивнул.

— Что ты им сказал?

Связной не ответил. Те, в конце улицы и у трамвайной остановки, ждали. Они получили приказ доставить второго живым. Он был для них очень ценным.

— У меня разбиты пальцы, — сказал связной и приподнял руку в перчатке. — Я не мог этого выдержать.

Мужчине на скамейке стало жаль его. Черные тени людей сдвинулись с места.

— Больше тебя не будут бить, — пообещал он тихо. — Беги к ним!

Тот послушно поднялся. Но заметил, что мужчина на скамейке вынул пистолет.

— Они убьют нас! — выкрикнул он в ужасе.

Мужчина на скамейке посмотрел на него с состраданием. Те, что перекрыли все подходы к площади, прибавили шагу. Мужчина выстрелил. Первым упал связной. Потом мужчина выстрелил еще дважды — в ближайших.

Выстрелы трещали сухо и коротко, где-то с грохотом закрывались окна, сыпалось стекло. Мужчина, начавший перестрелку, вдруг ощутил жгучую боль в ногах и рухнул на скамейку, потому что ему прострелили обе ноги.

Но этого он, собственно, уже не знал. Помнил лишь одно: он — последнее звено в цепи. Последнее, потому что за ним — только Центр…

И выстрелил в себя.

Дерево с трепетной молодой листвой окутала ночь, которая пришла на смену весеннему вечеру…

Это была просто глупая случайность, и он долго упрекал себя в том, что не был достаточно осторожен. В сарае его дома хранились некоторые важные бумаги, список членов районной парторганизации и красное знамя, с которым они ходили на демонстрацию. Однажды он не запер дверь сарая, и мальчик вошел как раз в то время, когда он перепрятывал тайник, стараясь сделать его как можно более незаметным. Он даже не знал, как долго мальчик стоял в дверях, наблюдая за ним.

— Об этом ты должен молчать, — сказал он потом сыну. — За это нас обоих могут убить. Ты должен молчать, понимаешь?

Мальчик был маленький и не понимал, что такое убить. Зато он понимал, что значит молчать. И втайне радовался, что ему известно нечто такое, чего не знает никто в мире, кроме них.

Однажды отец не вернулся с работы. Вечером приехала машина и двое парней; ворвавшись в дом, они там все перевернули. Мальчик, пораженный, сидел посреди разоренной комнаты, ничего не понимая. Они вспороли перины, перевернули постели и выбросили все из ящиков. Парни разломали кроличьи клетки, и кролики носились по двору. Он пытался переловить их, чтобы они не убежали на луг.

Когда все утихло, пришла тетя, — она жила на другом конце деревни, — и сказала:

— Все время я твердила твоему отцу, чтобы он, наконец, угомонился. Так нет же, теперь вот добился своего. И что с тобой станется, деточка?!

Она заплакала, а мальчик спросил:

— Когда же папа вернется?

Тетя уже не смогла сдержать слез и плакала навзрыд.

С тех пор мальчик жил в доме один; сосед поправил поломанные кроличьи клетки, и мальчик опять ходил за травой для кроликов. О нем поочередно заботились то соседи, то тетя. Мальчик ждал. И молчал.

Иногда ему приходило в голову, что, может быть, надо признаться и сказать людям: дескать, главное, что искали эти парни, укрыто в безопасном месте. Но отец ясно велел ему молчать… Поэтому он будет молчать.

Через полгода от отца пришло письмо. Пять написанных крупными буквами строчек. Мальчик не умел читать, и письмо ему прочитали. Отец писал, что работает и что живется ему хорошо.

Если бы ему жилось хорошо, он бы приехал за мной, решил мальчик, и ему было странно, что отец лжет.

Письма приходили раз в полгода. Мальчик рос и ходил в школу, многое забывал, только не о тайнике в сарае. Иногда он проверял, все ли там в порядке, но всегда запирал двери, чтобы туда никто не вошел.

Спустя два года отец перестал писать, и однажды тетя пришла с опухшими от слез глазами.

— Вот до чего довела его эта политика!

— Что такое политика? — спросил мальчик, но тетя не ответила.

Когда закончилась война, в деревню пришли русские. Они расположились лагерем на опушке леса, пасли коней на лугу, а один часто сидел с мальчиком и гладил его по голове:

— Твой отец был героем!

Мальчик удивлялся, откуда ему известно об этом.

Потом учитель в школе сказал, что на их доме будет укреплена мемориальная доска в память об отце.

Мальчик дождался и этого торжества. Впереди шли школьники, и он среди них; люди несли знамена. Все остановились возле их домика, и пан учитель произнес речь. Мальчик уже знал, что красным полотном прикрыта доска, где высечено имя его отца, секретаря подпольного районного комитета Коммунистической партии Чехословакии.

Никто больше не знал об этом, людям пришлось ждать, пока учитель не договорит и не снимет с доски покрывало. Меж тем мальчик незаметно исчез, обежал вокруг дома, вошел в сарай и разгреб старые доски и всякую рухлядь. Он вынул из тайника жестяную коробку, до отказа набитую бумагами, и сверток, завернутый в клеенку. Развернув его, он увидел красную расшитую материю и золотую бахрому.