Мне чужды ностальгические вздохи о «родном доме». Наверное, потому, что того, моего первого, давно уже не существует. Но еще и потому, что мне известно множество иных домов в маленьких городках и городах покрупнее, в деревне и, наконец, в Праге. Родина — это ведь не один-единственный дом, не та или иная местность. Дом — это моя родина, это люди, которых я люблю, и друзья, даже если они далеко и где-то совсем в другом краю. Все эти признанья вы найдете в моих рассказах, в романе «Большая вода», в новеллах «Сладкий вкус полыни», «Прощай, молодость», «Оранжевое лето» и «Грешный Вацлав». И в той, которая еще выйдет в будущем году.

Поезда опаздывали, и потому я добрался до родного города поздно, почти ночью. Я знал, что он изменился до неузнаваемости, и был готов к этому. Я не решился идти по памяти; среди новых высотных домов и недавно разбитых скверов, широких тротуаров и рядами выстроившихся фонарей память была бессильна.

Я пошел, ведомый инстинктом, в надежде, что где-то там, на противоположном конце города, еще стоит увитый диким виноградом дом с двумя остроконечными башенками, деревянной скрипучей лестницей и зелеными ставнями. Этот дом — недалеко от фабрики, круглые сутки гудящей, как улей.

Я был совершенно убежден, что не сделаю ни единого лишнего шага. Уверенно дошел я до четырех линий огней, протянутых в темноте друг над другом, точно пылающие счеты. В ночи разливался приглушенный гул вращающихся веретен, а за светящимися окнами на непрерывно движущемся транспортере мелькали тележки, нагруженные ящиками с пряжей и стремящиеся куда-то в ложбину подвала, в глубину склада.

Жизнь в доме сосредоточилась у телеэкранов, я видел лиловый мерцающий свет в окнах и слышал гулкие голоса, доносящиеся словно из потустороннего мира. Только из одного окна струился желтый свет, а это означало, что родители по-прежнему верны радио. Я повернул в подъезде выключатель, но лампа не загорелась. Я поднимался вверх по невыносимо скрипящим ступенькам и щелкал зажигалкой, но жильцы, чувствуя себя в безопасности за закрытыми дверьми, не проявляли никакого интереса к шуму на лестнице. По обыкновению, я постучал два раза — отрывисто «тук, тук», но мать, вероятно, уже забыла о моих привычках. Она открыла дверь только на длину цепочки и спросила, кто там?

А потом я сидел в огромном кресле, все еще стоявшем между диваном и буфетом, которое было покрыто одеялами и выложено подушками. На ноги я надвинул отцовские тапочки. В комнате пахло лесными травами и мазями от ревматизма суставов; оба окна были наглухо закрыты, но, несмотря на это, вокруг лампы кружилась ночная бабочка. Я распахнул одно окно и начал выгонять ее, но в это время в кухню налетели крохотные мошки, их становилось все больше, и отец попросил окно закрыть.

Было уже поздно. Родители положили вставные челюсти в маленькие стеклянные баночки, наполненные водой, и сразу сделались намного старше. По очереди они исчезали за деревянной перегородкой, скрывавшей дверь в ванную и уборную, и выходили оттуда в смешных длинных ночных рубашках. Прощаясь, они велели мне вымыть ноги и поскорее укладываться, а мама спросила, не низко ли мне спать?

Я выключил свет и распахнул настежь окно. В комнату ворвался шум фабрики, а напитанный дымом фабричных труб ночной воздух обвевал меня прохладой. Улегшись на твердом диване, я попытался заснуть, но мне все казалось, что сон не приходит, а когда вдруг очнулся, было уже утро. Мама уже суетились на кухне, готовя обед.

«Сварю говяжий бульон, а лапшу с картошкой нажарю на сале и луке, — сказала она, выжидающе взглянув на меня. — Может, еще сделать салат из помидоров?»

«Хорошо, мамочка, сделай», — ответил я.

«Ты всегда любил лапшу с картошкой, мы называли это гренадерский марш».

«Правда?» — удивился я.

«Grenadier-Marsch, — подтвердил отец, — Grenadier-Marsch. Это у нас еще от немцев осталось».

«Но ты его обожал!» — сказала мама.

Она поставила на плиту кастрюлю с подсоленной водой, отошла в угол и принялась расчесывать волосы. Долго и тщательно водила гребнем по седым прядям, концы которых едва касались сгорбленной спины, потом закрутила пучок, провела по платью щеткой, очищая плечи, и бросила в огонь клок седых волос. Я взглянул на отца. Он сидел на табуретке возле маленького столика и курил свою первую половинку сигареты с фильтром. И у него тоже волосы были седые и редкие.

«Не многовато ли куришь?» — спросил он, когда я закурил целую сигарету.

«Да порядочно, — ответил я, — штук двадцать за день».

«Надо бы поменьше, — произнес отец голосом, в котором уже слышалась старческая дрожь. — Я больше четырех половинок за день не выкуриваю».

Он уже давно погасил в своей памяти пачки «Партизана», которые я каждый день по три штуки приносил ему из деревянного табачного ларька, торговавшего на углу фабрики.

Потом мы вспоминали о разных родственниках и знакомых, когда-то бывавших у нас в доме. О дядюшке-шахтере, мастере отливать сказочные оловянные фигурки, о табачнице, в фартуке которой всегда пряталась какая-нибудь тайна, и о многих других людях, чьи добрые дела нельзя было ни закопать в землю, ни сжечь в крематории.

Незадолго до обеда отец взял меня на прогулку. Мы обошли все скамеечки в парке, и он представлял меня старикам со сморщенными лицами и пенсионерам в расстегнутых жилетах, и все говорили, что я молодой и статный.

Между тем мать накрыла на стол. Я ел заправленный говяжий бульон и лапшу с картошкой, поджаренную на сале и луке, и салат из помидоров, пил местное пиво, слушал, как по радио играл духовой оркестр.

После обеда мы с отцом снова немножко поговорили, а мать звенела посудой в жестяном тазу и время от времени поглядывала на меня. Заметив, что глаза у меня слипаются, она предложила: «Отдохни немножко, сынок».

Я улыбнулся ей, уверяя, что я еще как огурчик, но отец неожиданно заметил: «У тебя, однако, тоже зубов не хватает, и волос поредел».

Тогда я все же прислонился к стене, подложил подушку под голову и закрыл глаза, но тут кто-то тронул меня за плечо, сон как рукой сняло, я увидел вокруг зеленые сиденья вагона скорого поезда. На меня смотрели совершенно чужие люди, и сидящий напротив мужчина сказал:

— Просыпайтесь, черт побери, ну вы и спите, да еще в поезде… Собирайтесь, подъезжаем к станции.

В городе я успел увидеть всего одну широкую, прекрасно заасфальтированную и освещенную незнакомую мне улицу. Гостиница помещалась как раз посредине улицы. Там уже получили мою телеграмму, сразу выдали ключ с большим брелоком из плексигласа и проводили к лифту. Все вокруг было новым и красивым, в номере лежали толстые ковры, а в ванной текла горячая и холодная вода.

В ресторане висели три стеклянные, под хрусталь, люстры, стояли столики с белоснежными скатертями и мягкие красные в полоску стулья, воздух был насыщен запахами приготовляемых для комплексного обеда блюд. Меня обслуживала молодая красивая официантка в черном платьице, с кружевной наколкой в волосах и пышном фартучке. Перед переливающимся серебристой мишурой занавесом трое музыкантов играли нечто мучительно-сладостное. Я оглядывался вокруг в надежде увидеть родные или хотя бы знакомые лица, но все казались мне чужими. Я вернулся к себе наверх, распаковал вещи и уселся в кресло. На журнальном столике лежал роскошно оформленный проспект. Наверху красивыми буквами было написано: «Уважаемые гости!»

Я потушил сигарету, влез в пижаму и выпил на ночь нитразепам. Ночь пролетела так же быстро, как и в скором поезде. И когда утром я взглянул на родной город с высоты двенадцатого этажа, то узнал лишь костел и фабрику. Даже вокзал выстроили новый.

— Хорошо выспались? — спросила аккуратно причесанная дежурная лет двадцати пяти, передавая портье ключ от моей комнаты. — Надеюсь, вы довольны?

— Да, — ответил я, — спасибо, все в полном порядке. — Я и не надеялся найти здесь такую прекрасную гостиницу.

— Не вы один, — улыбнулась дежурная. — Мне уже говорили об этом многие гости. И даже те, кто отсюда родом. Вы уже познакомились с нашим городом?