Сведения о том, когда обе дамы умерли и которая из них отошла в мир иной раньше, а которая позже, имеются лишь в регистрационных записях близлежащей Влашской больницы, где они скончались в христианском смирении. Попечителю больницы они оставили свою запущенную, но просторную квартиру. Тот распорядился поставить в бывшей трапезной и одновременно мастерской фламандца двенадцать коек для детей, страдающих от лихорадки. Дети хотя и заглянули под вылинявшую лиловую тряпицу, но в остальном изображением Мадлички на стене не интересовались. Не мешали им и поблекшие рисунки на плитке в ванной.

О художнике и Мадличке напоминала лишь огромная лохань, уже без кружева, в которой дети, когда жар спадал, весело плескались.

О том, как долго продержалось здесь отделение Влашской больницы, можно судить, исходя из того, что в 1648 году здесь короткое время проживал полковник Кенигсмарка, швед Адельсверд со своей пфальцской любовницей в окружении мебели, привезенной откуда-то с Малой Страны. Адельсверд убрал полинявшую лиловую занавесь, и Влтавская мадонна развлекала этого лютеранина до тех пор, пока его пфальцская возлюбленная не пригласила каменщиков побелить трапезную, а вместе с ней и изображение голой женщины на стене. Картина тоже может возбуждать ревность…

Так случилось, что Мадличка исчезла со света и в образе картины.

После шведа Адельсверда и его любовницы дом снова опустел. Вновь надолго закрыли и заперли все ворота, но окна досками забивать не стали. Это привело к тому, что стекла в них повыпадали, и уже ничто не мешало ветру гулять по дому так же свободно, как и по всему Малому городу, где вплоть до окончания Тридцатилетней войны хозяйничала солдатня.

Но вот однажды вечером в покинутый дом на Янской горке проник через окно со двора старый бродяга с благородным именем Фердинанд, в прошлом — солдат Галласа. Он переночевал в опустевшей каморке пани Маржи. Осмотр дома он отложил на утро, потому что свечи у него не было, а если бы и была, он побоялся бы зажечь ее, чтобы снаружи не заметили света.

Утром бродягу не испугали ни прогнившие ступени, ни заброшенные залы и комнаты, ни паутина, ни дырявая крыша. Трапезная ему так даже очень понравилась, а от обломков мебели он пришел в настоящий восторг. Усевшись в расшатанное кресло, он задремал. Затем поднялся и снова через окно отправился в город.

Через окно он вечером и вернулся и остался жить здесь, потому что в этом доме он, наконец, обрел святой покой.

Он был счастлив. На старости лет ему принадлежал целый малостранский дворец! Стояло лето, и было тепло.

Он жил подаянием и скудными обедами для бедных, раздача которых происходила в городе. Он не привык есть много. Не будь он так худ, он не протиснулся бы через окошко во дворе.

Эта блаженная жизнь продолжалась лишь до наступления зимы. Бродяга замерзал. Ветер с Петршинского холма дул во все щели и продувал весь дом, от крыши до самого подвала. К холоду старый солдат был тоже привычен, но тут его неудержимо потянуло к теплым деревенским ригам, где он всегда спал прежде. Он даже соломы не мог принести сюда, боясь быть замеченным. Ведь солома тоже оставляет следы, которые могли бы привлечь любопытных!

Так как печи в обоих этажах пришли в негодность, он не мог затопить и обломками деревянной мебели.

Фердинанд был человек озлобленный. Он разозлился на весь дом и решил уйти отсюда, снова в вольный свет, в овины и стога и логова лесные, перед которыми можно развести костерок и обогреться ночью. Но этот дом, где летом ему так хорошо жилось, он никому не уступит! Мысль о костре в лесу подсказала ему, как отомстить ледяной крепости на Янской горке, а тем самым и всему свету, который превратил мушкетера в бродягу.

Окоченевшими руками он выломал доски из единственного оставшегося в прежней мастерской стола и отнес их в трапезную. За этим занятием он согрелся. Злорадно посвистывая, он на мелкие куски раздробил ногами все кресла, кроме одного, в которое осторожно опустился.

В голову ему пришло, что плохо вести себя так в отношении убежища, где он так долго жил в довольстве. Но он тут же сказал себе: «На неблагодарности мир держится!» Не может же он быть лучше Неблагодарности, этого столпа мира! А поскольку, бродя с нищенской сумой, он уже поджег, намеренно или ненароком, несколько сараев и стогов, в которых ночевал перед этим, он не мог не поджечь и этот холодный дом.

Уже не колеблясь, он поднялся с кресла и небольшими, изящными штабелями уложил разбросанные дрова. Тщательно высек искру, поджег штабеля дров и терпеливо ждал, пока они займутся. Когда взвились язычки пламени, он медленно спустился вниз, выскользнул через окно во двор, прокрался через небольшую площадь по круто поднимающейся вверх Влашской улице к самой Петршинской лестнице и оперся о стену. На улице было не так холодно, как в доме, хотя шел снег.

Вид на заснеженные Градчаны, на ощерившиеся башнями подступы к замку и на белые окраины города вдалеке за Влтавой оставил бродягу равнодушным. Не взглянул он и на розоватые кольца голубей, круживших в лучах утреннего солнца. Горделиво он ожидал, когда взметнется пламя над старым домом, осужденным им на погибель. Могущественным властелином чувствовал он себя.

Наконец, показался огонь. Было слышно, как падали балки. Рухнула крыша. Повалил серый, а затем черный дым.

Со всей округи сбегались местные жители с ведрами воды, опасаясь, как бы пожар не перекинулся к ним. Ферда тоже перебежал площадь и смешался с толпой. Мужчины топорами выламывали запертые ворота. Тем временем все внутри дома обвалилось. Было дымно, как в аду, лопались окна, и из них вырывались языки пламени.

Но из одного окна во втором этаже выплыла, не смешиваясь с дымом, сплошная огненная завеса, а в ней можно было различить нечто, напоминающее вытканный силуэт женского тела. Узким облаком завеса поднималась все выше, дрожала и колебалась, но не расплывалась в воздухе, — и не скоро, уже высоко в небе, ее подхватил ветер и унес далеко, за самый Каменный мост.

Все — в том числе и Фердинанд — раскрыли от удивления рты. Все забыли о пожаре и лишь глядели вослед странному облачку.

Их изумление возросло бы еще более, если бы они знали, что это — воскресение, а может быть, и вознесение Мадлички, последнее чудо, которое случилось в безбожной Праге.

Франтишек Кубка, «Поющий фонтан», 1970.

Перевод С. Скорвида.

Написать о себе несколько слов — труднее, чем написать много слов о ком-нибудь другом. Труднее, чем написать рассказ или роман. Впрочем, — надо сознаться, и я сознаюсь, — писать о других, в общем-то, значит писать в каком-то смысле и о себе.

Я родился в Праге шестьдесят семь лет назад. Тогда Прага была совсем другой, и мир был другим, не скажу, однако, что он был лучше. Говорят, когда человек молод, он и тяготы мира переносит с легкостью, когда же становится старым, то с раздражением воспринимает и в общем вполне удачные дни. А поскольку мне и нынешние дни очень нравятся, я думаю, что, несмотря на почтенный возраст, я не так уж стар.

Я люблю писать, то есть я люблю писать, если я уже начал писать и знаю, о чем писать и как писать. Но пока мне это не ясно, я мрачен и угрюм, более того, по мнению моей жены, просто невыносим. Дело в том, что писать совсем не легко, я вообще считаю, что труднее всего сесть за первый белый лист бумаги и заполнить его своими мыслями.

Однажды у меня спросили, о чем я больше думаю, когда пишу, — о форме или о содержании. Это глупый вопрос, а потом — я прежде всего думаю о читателе и ничуть этого не стыжусь.

Я написал около тридцати пяти книг рассказов, романов, репортажей (в большинстве своем — путевых, среди них — три книги об СССР), книжки для детей. Это — не считая кино- и телесценариев и радиопьес. Был я учителем, работником просвещения, директором «Чехословацкого фильма», журналистом и сейчас снова читаю лекции на филологическом факультете. Я знаю мир и людей — и очень люблю их.