— Правда, мне уже пора, — проговорил он и встал, и она тоже поднялась следом за ним и обвила его шею руками.

— Не сердитесь, уже поздно.

Она простилась с ним разочарованно и грустно.

— Приходи, — сказала ему вместо прощания, а он не в силах был понять, с каких это пор она обращается к нему на «ты», и припустил во все лопатки, только пятки засверкали.

Но случилось непредвиденное: кто-то видел их вместе, а грязная сплетня несется с большей скоростью, чем первый номер трамвая, первый красный номер, останавливающийся перед их домом.

Он и оглянуться не успел, а перед ним уже стояла Павлина, спрашивая:

— Где ты пропадал так долго?

Он принялся пространно объяснять, почему и как он задержался в библиотеке. Но, посмотрев в глаза жены, в ее прищуренные глаза ненавидящей хищницы (ради бога — за что?), понял, что она не верит ни единому его слову.

Он попытался все рассказать еще раз сначала, но она решительно перебила:

— Где деньги?

Так вот что ее волнует, его жена думает, что он пропил деньги, ну где там, милая, само собой, деньги целехоньки, тут они, он стал шарить по карманам, да куда же они подевались, все карманы вновь нужно тщательно обследовать. Однако в ту ужасную минуту, под испытующим, подозрительным взглядом жены, руки у него задрожали, и он, хоть и старался изо всех сил, не мог найти ни кроны из зарплаты.

Он лихорадочно выворачивал карманы — напрасно.

— Хватит с меня, — Павлина положила конец его отчаянным усилиям и ни с того ни с сего принялась кричать.

— Ты обманщик, прощелыга, у тебя ничего нет, ты все спустил, все до последней кроны, и теперь приполз домой, катись к той девице, бабник несчастный, нечего тебе здесь делать!

Он непонимающе вертел головой, отступал перед оскорблениями Павлины и чувствовал, как его заливает горькая волна обиды, переходящей в злобу, у него потемнело в глазах от пережитого позора, и ему не пришло в голову ничего другого, как поднять руку и влепить жене пощечину. Он не вложил в этот удар абсолютно никакой силы, то был скорее защитный рефлекс, чем аргумент, и как раз в эту секунду он вспомнил, что, вопреки своей привычке, положил деньги в портфель и что они там, но было уже поздно, потому что Павлина истошно взвизгнула, откуда-то выскочил тесть, и тому даже не пришло в голову разобраться, что случилось, он набросился на него с кулаками и начал колотить. Но уже после двух ударов отступил, съежился, испугавшись чего-то непонятного в его глазах, схватил Павлину и выволок из комнаты.

В тот же вечер зять сложил в чемодан немного белья и кое-что из одежды, из зарплаты великодушно оставил себе несколько крон, а остаток выложил на стол (подавитесь ими) и — ушел.

Полночи он проходил, другую половину дремал, покачиваясь на скамейке в парке, ночь была теплая, летняя, а утром в библиотеке, посмотрев на себя в зеркало, он обнаружил на висках прядки седых волос.

После работы он зашел к приятелю, рассказал ему о случившемся, тот понял его и оставил у себя, пока он чего-нибудь не подыщет.

Это привело в движение целую цепь событий, последним звеном которой были он и Павлина, отделенные друг от друга строгим изложением общепризнанных фактов.

В последний раз он встретился с ней в зале суда, где ему сообщили, что по желанию супруги брак расторгается, ребенок остается у матери (у нее есть все условия для хорошего воспитания сына), а ему предлагается ежемесячно платить алименты в размере трехсот крон.

Со временем он свыкся со своим положением, — ведь и раньше он был внутренне одинок, — спустя некоторое время дождался и квартиры, жалкой комнатенки в центре города, доставшейся ему после умершей старушки, где были слышны грохот мостовой и голоса пешеходов, ритм жизни, пробегающей где-то мимо него. Привык он и к регулярным визитам девушки из жилотдела, он был ей благодарен, не будь ее, его имя еще украшало бы список очередников. Поначалу ему казалось, что он делает что-то не то и позже будет этого стыдиться. Но не было никаких «позже», было только настоящее, дни, проходящие в вялом полусне, в равномерном чередовании света и теней — ночи и дня.

Бо́льшую часть времени он проводил на кушетке, смотрел в потолок и курил. А поскольку все еще оставался мечтателем, — он мечтал.

Только с некоторых пор он не включал радио.

Боялся…

Франтишек Скорунка, «Желание жить», 1975.

Перевод А. Машковой.

Родился 10 июля 1928 года в Зашове, район Всетин.

По профессии я горняк. В шестидесятых годах начал публиковать в газетах и журналах фельетоны и рассказы, а также репортажи «Из зала суда» в районной и областной печати. Редактировал заводскую газету, не оставляя основной работы. Первая моя большая публикация — сборник рассказов «Не любить — не карается законом» была издана в «Среднечешском издательстве» (1968). Далее следует сборник рассказов «Песенки на тему» — издательство «Млада фронта» (1975), балладическая новелла об оккупации Валашска «Как надо умирать», «Чехословацкий писатель» (1975) и сборник рассказов о жизни горняков — «Фигурки из угольной пыли», «Млада фронта» (1976).

В 1979 году был издан («Чехословацкий писатель») роман о судьбах людей из угольного края центральной Чехии «Кому принадлежит время» — действие происходит в двадцатые — шестидесятые годы нашего столетия. В том же году я отдал тому же издательству рукопись сборника рассказов «Звезды над Сусличьей долиной» и «Среднечешскому издательству» — новеллу «Вид на город». Сотрудничаю с журналами «Литерарни месичник», «Творба» и газетой «Праце» (рассказы, фельетоны, репортажи).

Дядя Ондржей был лишь на два года старше моего отца, но умер раньше, чем моя память смогла удержать хоть какие-то воспоминания о нем. Все, что мне известно, я знаю только со слов отца. А чего не знал отец, о том рассказал мне товарищ Чермак, горняк-пенсионер, переживший те давние события.

Этим своим братом отец гордился больше, чем другими, а их у него было немало. Он рос в то время, когда восемь детей в шахтерской семье считалось делом обычным.

Пока мой отец и остальные его братья жили привычной для того времени шахтерской жизнью — боролись с судьбой и с шахтой, оказывались под валами, помирали от увечий и болезней или доживали свой век на пособие, — дядя Ондржей жил и умер так, что его жизнь и смерть навсегда сохранились в памяти людей, знавших его, овеянные дыханием того героизма, который когда-то творил историю и нашу современность.

Это была совсем иная гордость, нежели та, что испытывал папаша, когда я получил диплом об окончании техникума. Она была и глубже и значительнее, словно отец сожалел, что сам так никогда и не смог подняться выше стремления заставить шахту обеспечить семье пропитание. А позднее, когда заботы о хлебе насущном отошли на второй план, появились другие: как бы спустить по пивным небывалый излишек.

О дяде Ондржее отец рассказывал много позже, уйдя на пенсию. С пристрастием к подробностям, свойственным старым людям, которые помнят давно прошедшие события и забывают, погасили ли они минуту назад свет в кладовке, он возвращался к временам своего детства, и его рассказ неизменно переходил на Ондржея, старшего брата, родившегося в начале столетия.

Я слушал эти легенды с преступной невнимательностью зеленого юнца, единственной заботой которого были благоволение девчат и успехи в спорте. Для меня это были истории о тридесятом царстве, хотя вдова дяди Ондржея, тетя Йозефка, до сих пор жила в шахтерском поселке Хабешовне. Виделись мы с ней редко, она как-то не прижилась в нашей семье, хотя провела у нас всю войну. Эта застенчивая недотрога пришлась не по вкусу моей шумной и энергичной мамочке.

Только этим частым повторениям я обязан тем, что сегодня вообще хоть что-то знаю о своем дяде Ондржее.