В контору вошел кучер Матвияк. Увидев, что почтмейстер говорит по телефону, он молча кивнул ему, стащил рукавицы и сунул руку в карман в поисках сигарет.

— Большое спасибо, — сказала женщина, — большое спасибо и с наступающим Новым годом.

Почтмейстер тоже хотел ее поздравить, но вовремя спохватился, понимая неуместность поздравления. Пока он прикидывал, что бы еще утешительного сказать ей, она уже повесила трубку. Почтмейстер последовал ее примеру. Потом, переключив все каналы телефонной связи на город, запер контору. Из сеней, стоявших против почты, они с Матвияком вынесли новенький телевизор.

Как это бывает в горах, солнечная погода продолжалась недолго. Около трех часов поднялся ветер, и небо вновь заволокли тяжелые облака. Мгновенно стемнело, и мир словно уменьшился. Опять повалил снег. Скрылся из виду синеватый лес на холме, исчезла занесенная снегом дорога на косогоре, а домики на противоположной стороне деревенской площади едва виднелись, превратившись в неясные силуэты.

Гаеку повезло. Он успел вернуться еще до того, как метель разыгралась по-настоящему. Теперь он стоял у раскаленной печи, ощупывая казенную шинель, повешенную у плиты, и хмурился. От шинели к потолку поднимался пар.

— Ну ты, брат, это брось! Не дело портить настроение перед Новым годом…

Почтмейстер достал из стола чистый бланк и положил его перед собой.

— Говорю же тебе, если ты и впрямь кому-то передал денег, их обязательно вернут. Я-то своих знаю.

— Да, как же, вернут, — возразил Гаек. — Что-то не похоже. Если бы хотели, то сразу и отдали бы.

— А может, тот, кому ты дал лишнее, этого еще не обнаружил.

— Да ведь я потом снова обошел всю деревню! Дом за домом! И всяк божился, что получил ровно столько, сколько положено!..

Зазвонил телефон, и почтмейстер поднял трубку.

— Да, — сказал он, — минуточку. — Подключив штифт к телефонному пульту, он снова взял ручку.

— Тащишься к ним по колено в снегу, а они тебя за это надуют да еще и облают! Знаете, что мне сказал старый Янда: «Щто это за поядки, ты щто это сегодня так пожно?!» — передразнил Гаек шепелявый голос старика, посасывающего трубку.

Он передразнил старика так похоже, что почтмейстер невольно расхохотался.

— Да разве можно всерьез обижаться на такое; кто знает, каким в его годы станешь ты и что тебе взбредет тогда на ум.

Гаеку было, однако, не до смеха. Он злился.

— Как ни крути, а я дал маху, — проговорил он.

— Как это?

— Да с этим медвежьим углом. Я-то думал, здесь бог весть какая благодать.

Почтмейстер посерьезнел. Отложил ручку.

— А что на самом деле тут… жить невмоготу?.. — тихо спросил он и продолжал: — Ну да, тут и метели случаются, у здешних стариков вечно какие-то придирки, а сам ты обсчитался на пару сотен… верно я говорю?

— Но ведь это же правда? Что я-то с этого имею? Ну скажите! Что я-то выгадал?

— Не знаю, что ты с этого имеешь… А я здесь вот уже двадцать лет… — Почтмейстер не договорил.

Было тихо, лишь метель хлестала в оконное стекло и завывала в трубе.

— Когда мне сказали, что сюда пришлют молодого парня, я обрадовался, — помолчав, продолжал почтмейстер, — думал, что за тот год, пока я еще не ушел на пенсию, он осмотрится, попривыкнет, пустит корни, потом возьмет мое дело в свои руки, и люди не заметят, что на почте что-то изменилось.

— Люди! Людям наплевать, кто приносит газеты, — взорвался Гаек.

— А вот и не так. Вовсе не наплевать. Потому что любую работу можно делать, по меньшей мере, двумя способами: либо хорошо, либо плохо. Даже самую обычную.

Опять зазвонил телефон.

— Да, — сказал почтмейстер, подняв трубку.

— Для кого? — переспросил он, и голос его изменился. — Ясно, сейчас приму. Секундочку! — Он схватил телеграфный бланк. — Так, давай, — снова бросил он в трубку.

А Гаек тем временем продолжал:

— Люди всегда думают только о себе. До других им дела нет. Вот и я теперь буду поступать так же. Никаких тебе билетов спортлото, никаких бандеролей, никаких одолжений, в общем ничего такого. Баста!

— Так, порядок, — ответил почтмейстер в трубку. — Да, конечно… спасибо, и тебя с наступающим.

Потом он переключил штифт на центральном пульте и набрал номер. Посмотрев на Гаека, сказал:

— Что-то не отвечает…

— А вы что, звоните в эту Обираловку?

— В Самоты. Пока еще эта деревня называется так.

— Не дозвонитесь вы туда, потому что за деревней на холме порваны провода.

— Провода?

— Да. Там упало дерево.

— Вот это уж совсем некстати, — проговорил почтмейстер и положил трубку. — Совсем, брат, ни к чему.

— А что такое?

— Телеграмма… Вондраковой… Из больницы… — Он в упор посмотрел на Гаека. — Что же с ней делать?

— Не знаю, что вы с ней будете делать, — отрезал Гаек, — я свое отработал и пойду домой.

Он начал натягивать шинель.

Почтмейстер стремительно выбежал на деревенскую площадь, где бушевала метель. И хотя стены домов сдерживали немного порывы ветра, почтмейстер с трудом продвигался в нужном направлении. Пробиваясь сквозь снежную завесу, он не переставал думать о Гаеке. Перед глазами стояло его сердитое лицо, и почтмейстеру было грустно, Наконец, он увидел освещенное окно.

Тракторист Ржегак был несколько удивлен, распознав в снеговике, настойчиво требовавшем впустить его в дом, почтмейстера.

— Что скажете хорошенького? — спросил он, предчувствуя, что ничего «хорошенького» он не услышит.

— Да вот пришел спросить, не отвезешь ли в Самоты.

— Я?! — ужаснулся Ржегак. — Что это вы надумали?

— Нужно вручить телеграмму.

— Прямо сейчас? — опять задал вопрос Ржегак, чтобы затянуть разговор. Про себя он уже решил, что никуда он не поедет, и теперь лихорадочно подыскивал подходящий повод, чтобы убедить почтмейстера, что ехать он не может вовсе не потому, что ему не хочется, а в силу объективных и веских обстоятельств.

— Даже если ты поедешь на самой малой скорости, часа через два мы вернемся.

— Но у меня нет цепей, — возразил Ржегак, — без цепей по такому снегу с места не сдвинешься. Знаете, какая у меня лысая резина на колесах. Да, честно говоря, я бы и с цепями не рискнул. А знаете, какие заносы в горах? Да, вот если бы гусеничный трактор. Он, пожалуй, прошел бы. Если дело не терпит, идите к Малеку.

С тех пор как от него ушла жена, Малек жил совсем один в ветхой лачуге на краю деревни. И с тех самых пор почтмейстер к нему не заглядывал и теперь убедился, что изнутри изба выглядит так же неприглядно, как и снаружи. С потолка кухни на перекрученном проводе свисала голая лампочка. Возле остывшей плиты — деревянный чурбан с воткнутым в него топором. Замызганный пол, расшатанная железная кровать, обшарпанный буфет с раскрытыми створками и выбитыми стеклами, два стула, стол. На одном из стульев, облокотись рукой о стол и уронив на нее голову, сидел Малек. Другая его рука плетью свисала вдоль тела. По полу были рассыпаны осколки стакана, и валялась пустая бутылка.

Постояв минуту, почтмейстер подошел к столу, взял Малека за воротник и встряхнул его. Это пришлось повторить несколько раз, прежде чем Малек разомкнул глаза. Казалось, для этого требуются огромные усилия. Наконец, тракторист признал почтмейстера. На лице появилась пьяная ухмылка.

— Я-аа несу-уу ва-ам газеты-ыы, слышите-ее, — начал он кривляться. Потом попытался встать, но, не удержавшись на ногах, снова плюхнулся на стул и смолк. Тогда почтмейстер обхватил его за плечи и дотащил до измятой постели.

Когда спустя несколько минут почтмейстер появился на пороге, прошел к жарко натопленной кухне в доме Матвияка, тот искренне обрадовался.

— Пришел-таки! — воскликнул он, вскакивая из-за стола. — Образумился наконец. А то под Новый год сидеть одному, да где это, брат, видано? Ну, проходи, проходи. Раздевайся. Вот знакомься — шурин, это — свояченица, а это — наш почтмейстер, — представлял их Матвияк по очереди.