— Что здесь такое? — какой-то твердый предмет, лежащий на сидении, впивался ему в бедро. Он приподнялся и ухватил его. Поднеся предмет к свету, Люка увидел, что это маленький черный автоматический пистолет. Пистолет был плоский и, по всей видимости, заряженный.

— Дай сюда, — сказал Эмиль. Он швырнул пустую бутылку через плечо на заднее сиденье и протянул руку.

Мальчик сделал, как он просил, и сказал:

— Работа, папа?

— Да так, ерунда, — ответил Эмиль и сунул пистолет в боковой карман куртки. — Какие-то чокнутые иностранцы слишком много бузят, вот и все. Одна из нью-йоркских семей, наверное. Ну, сам знаешь. Эдакие умники. Задиристые иностранцы. Деловые. Думают, что могут лезть на мою территорию и запугивать меня.

— Ясно, — сказал мальчик, пристально глядя на Эмиля. Его отец делал опасные вещи для опасных людей. Он работал на одну из старейших и самых грозных мафиозных семей Франции — «Объединенную Корсику» — и за долгую карьеру обзавелся шрамами от пулевых и ножевых ранений.

— Ну, как тебе понравилась поездка на пароме в Ниццу? — спросил Эмиль. — Красивая лодка?

— Са va[7], — сухо ответил Люка. А потом по-английски добавил: — Я предпочитаю лодкам лошадей.

«Так, значит, — подумал Эмиль, искоса глядя на своего сына, — мать занималась с ним английским?» У ребенка были способности к языкам. Черт, да у него были способности ко всему. Философии. Литературе. Некоторые даже утверждали, что у него талант. Он всегда был таким интересным мальчиком. Всегда ходил, уткнувшись носом в книжку. История. Искусство. Науки. Когда Люка было семь, и он еще только начал влюбляться в карты, учитель спросил его, что ему нравится больше, история или география.

— Это одно и то же, — коротко ответил мальчик, — география диктует историю.

Ха. Неслабая фраза. Но когда он повторил эту мысль вечером того же дня, стоя в баре со своими друзьями, они просто тупо на него посмотрели, и все. Идиоты. Все его приятели были идиотами. Неотесанными и непроходимыми тупицами.

А теперь вот политика. По мнению отца, мальчик зашел слишком далеко влево. Писал чертовы коммунистические манифесты. Такими памфлетами на жизнь точно не заработать. Если Люка хотел сделать карьеру в политике, а он признался матери, что хочет именно этого, ему лучше держаться центра. Чтобы, как любой хороший политик, он мог двигаться в ту сторону, куда ветер подует.

— Значит, ты ездил верхом? — спросил Эмиль, не желая портить настроение от встречи. Он притормозил и свернул прямо на рю Жорж Баланчин. — Это хорошо. Мужчине, который не умеет сидеть на лошади, нельзя доверять. Как твоя дорогая мама?

— Она тебя ненавидит.

— Ну, — сказал Эмиль и издал такой звук, как будто дотронулся мокрым пальцем до раскаленного железа. — Такова любовь.

Месье Бонапарт сумел найти место для парковки на заснеженной улице. Несколько минут спустя отец и сын уже сидели за маленьким столиком возле окна в бистро «Лила. Красный узкий фасад здания выходил на улицу, а задняя дверь открывалась в катакомбы. Через нее очень удобно было уходить, если возникала такая необходимость. Эмиль сделал заказ. Нарезанные лионские сосиски и жареный цыпленок — брессе с корнишонами.

Из-за запачканных стен цвета ванили и большой цинковой барной стойки заведение сильно напоминало предвоенные годы. Именно это нравилось пожилым парижским таксистам вроде Эмиля. Он видел знакомые лица. Но сегодня вечером держался особняком и наслаждался обществом своего с недавних пор процветающего сына.

Когда они поели, Эмиль заказал еще полбутылки вкуснейшего Шато-дю-Папе, чтобы отпраздновать приезд сына. Он снова наполнил бокалы, вынул сигарету изо рта и спросил:

— Ну, как тебе «Лила»? Вино? Еда? Как ты помнишь? Molto biono [8]? — Эмиль, как и многие корсиканцы, легко переключался с итальянского на французский, и наоборот.

Эмиль наслаждался дорогой едой, напитками и тем, что его сын вырос, был при деле и платил по счету. Он даже взял сегодня вечером отгул — позвонил и сказался больным. Помимо работы таксистом Эмиль работал еще пять вечеров охранником в Отель де Инвалид, большом старом солдатском доме, который стоял на берегу Сены. С доходами от двух своих работ он мог неплохо жить в Париже и каждый месяц посылать достаточно денег на Корсику, чтобы помогать Флавии заботиться о Люка.

— Ну вот. Ты, значит, теперь совсем взрослый. Пятнадцать лет.

— Шестнадцать. Папа, кто этот человек? — сказал Люка. — Ты его знаешь?

— Какой человек? — спросил Эмиль, обводя глазами посетителей забитого до отказа, тонущего в клубах дыма бистро. Там было мало женщин, много мужчин. — Который из…

— Нет. Снаружи. У окна. Который на меня пялится.

Эмиль оглянулся и увидел на улице мужчину, причем его нос был всего в нескольких сантиметрах от окна. Незнакомец улыбнулся Люка, потом выпустил облачко сигаретного дыма в стекло, и его лицо скрылось из виду за этим облачком. Эмиль резко стукнул костяшками пальцев по стеклу, и лицо появилось вновь. Мужчина с черными дырами на месте глаз больше всего напоминал скелет. Он повернулся к Эмилю, демонстрируя свою отвратительную улыбку, и согнул палец, делая какие-то знаки.

— Сумасшедший, — сказал Эмиль сыну. Он отодвинул стул и поднялся. — Сиди на месте. Я пойду посмотрю, какого черта ему надо.

— Будь осторожен, — ответил Люка.

Он не сводил с отца глаз, пока тот снимал свою кожаную куртку с крючка у двери и выходил на улицу. Лицо, маячившее у окна, опять растворилось в снежней дымке. Какое-то время Люка сидел, дышал на стекло и царапал замерзшее стекло, выводя на нем какие-то сложные математические уравнения. Через несколько минут появился официант. Куда делся его отец? Он собирается платить? Что-то случилось?

Внезапно скелет появился за спиной у официанта и уставился на Люка. Вокруг шеи у него был обернут длинный красный шарф, на плечах лежал снег. Его лицо раскраснелось на морозе, а мокрые, пшеничного цвета волосы прилипли к острым, резко очерченным углам черепа.

— Поднимайся, — приказал мальчику мокрый мешок костей. Он говорил по-английски с заметным американским акцентом.

— Кто вы, черт возьми, такой? — спросил Люка так, чтобы его услышала шумная компания за соседним столиком. Несколько человек повернули головы.

— Рассчитай его, и быстро, — прошипел скелет официанту, буравя юного корсиканца взглядом. Тот отошел и вернулся со счетом в руках. Желтоволосый мужчина вытащил из кармана пачку франков и протянул несколько купюр официанту. Люка обвел взглядом посетителей. Больше никто не обращал на них внимание.

— Где мой отец?

Мужчина наклонился и прошептал что-то ему на ухо.

Люка скорчил гримасу и кивнул, затем вышел вслед за незнакомцем на заснеженную улицу. Никто из присутствовавших не сказал ни слова.

У обочины стояла длинная черная машина. Машина английская, а не французская, подумал Люка. «Роллс-ройс», очень старой модели, с медными передними фарами и с одной-единственной лиловой лампочкой, закрепленной на крыше над ветровым стеклом. Прямо катафалк, промелькнуло у мальчика в голове. Люка видел темную фигуру отца, сидевшего на заднем сидении между двумя здоровенными мужчинами.

Костлявый человек открыл дверь со стороны водителя. На переднем пассажирском сидении возвышался еще один мужчина в черном плаще с поднятым воротником. Люка мог различить бритую макушку, кислую физиономию и коротко подстриженную бороду. Желтоволосый скелет скользнул за руль, завел мотор и включил передние фары.

Снаружи все было сплошным белым пятном.

— Прости, папа, — сказал Люка, поворачиваясь к сидящему на заднем сидении отцу.

— Заткни варежку, малыш, — буркнул один из двух мужчин, сидящих сзади по обеим сторонам от Эмиля. Он тоже говорил на американском английском, который можно часто слышать в кино и очень редко в Париже. Мужчины были одеты в яркие спортивные куртки, и Люка вспомнил, что видел их на станции. Отец кивнул, взглядом приказывая ему подчиниться. Да, с ним все будет в порядке. Так будет лучше. Никто не произнес ни слова, когда машина отъехала, покатилась по заснеженным улицам и пересекла реку на Пон-Неф.