Он. Гнусная шлюха, ты зовешь меня пьяницей, а сама прячешь любовника за распятиями? [Муж расписывает распятия.]
Она. Это ты мне?
Он. Нет, ослиному дерьму!
Она. Ну, лучшего собеседника ты и не заслуживаешь.
Он. Совсем потеряла стыд, потаскуха? Не знаю, почему я еще не сунул тебе вон ту головешку в одно место.
Она. Только попробуй… Клянусь Богом, ты дорого заплатишь, если только меня тронешь.
Он. Ты грязная свинья, а твой дружок… <…>
Она. <…> Да будут прокляты те, кто заставляет дочерей выходить замуж за художников, за этих полоумных шутов, которые вечно пьянствуют, — богомерзкий сброд!
Данный эпизод, представленный Саккетти в комическом виде, выявляет действительные проблемы, стоявшие перед семьей: жить с художником (в рассказе его зовут Мино) означает терпеть грубость человека, который долгое время вращался в компании молодых неженатых мужчин; это означает мириться с определенными склонностями живописцев (загулы, кутежи), тогда как девушки, выросшие в иной среде, к этому не привыкли. Стало быть, в одном месте придется совмещать опыт жены, благовоспитанной юной девушки, и мужа, поначалу впитавшего дух юношеской вольницы, а потом своеобразные привычки флорентийских художников: иными словами, здесь соединяется «наследие» трех разных частных сред. Можно понять, в каком положении оказалась молодая женщина и какие ее окружают соблазны.
«Супружеская» семья (семья с ребенком) тоже сталкивается с определенными ограничениями и трудностями, вызванными по большей части той же необходимостью взаимного сосуществования и столкновением разнородных частных сфер. Иногда проблемы начинаются с рождением ребенка; для бедной семьи появление еще одного рта — настоящая катастрофа; если ребенок незаконнорожденный, то это чревато крупными неприятностями в любой социальной среде; молодая вдова, имея маленьких детей от первого брака, не может надеяться повторно выйти замуж, хотя семья настойчиво склоняет ее к этому. Нередко случается, что нужда (в первом случае), социальные предрассудки или личный интерес (в двух последних) толкают на детоубийство или отказ от ребенка (особенно если это девочка). Бастардов и девочек из бедных семей отдают в детские приюты; детей вдов, долгое время не забираемых у кормилицы, поручают заботам семьи их отца (Тоскана, конец XIV–XV век). В случае с бастардами и вдовами ощущается давление линьяжа. Его честь, его сплоченность и интересы ставятся выше чувств матерей. Давая добровольное согласие на повторный брак, вдовы показывают, что они предпочитают положение жены положению матери, хотя им приходится сделать поистине трудный выбор. В таких конфликтах, в которые вовлечено одновременно несколько частных сфер (линьяж; законные супруги; матери; наконец, сами дети), сторонам зачастую бывает нелегко сориентироваться.
Новые проблемы возникают, когда дети вырастают. На некоторых из них накладывают отпечаток ранние годы, омраченные грубостью кормилицы, холодностью «жестокой матери» или частым отсутствием отца. В семействе Морелли с этим столкнулись и отец, и сын. Паоло, остававшийся у кормилицы до двенадцати лет, и Джованни ди Паоло, в четыре года отданный своей матерью на воспитание, не прекращали, даже став взрослыми, изливать горечь по этому поводу (Флоренция, 1335–1380). У других неудовлетворение оборачивается отказом подчиняться родителям. Член семейства Перуцци посвящает целую страницу своей книги объяснению причин, заставивших его проклясть собственного сына (1380). Это случилось, говорит он, из–за его бунтарства. Он повторяет то же слово в пяти разных вариантах: «Коварный» лукавый, лживый, он вечно бунтовал, вечно предавал меня, высмеивал — не только меня, но и весь наш квартал, нашу коммуну, наших consortes и наших союзников» (Флоренция, 1380). Столь же враждебное отношение к дочери мы наблюдаем у отца святой Маргариты Кортонской. После нескольких лет сожительства с мужчиной будущая служительница Господня возвращается в отчий дом в слезах, укутанная в черные одежды. Под влиянием жены, мачехи Маргариты, отец отказывается ее принять (Кротоне, XIII век).
И напротив, случается, что инициативы отцов вызывают непонимание и раздражение у сыновей, идет ли речь о вопросах управления или — как в случае с семейством Ланфредини — о перемирии, заключенном главой семьи с враждебным линьяжем вопреки желанию детей. Даже жена нападает на него: «Ланфредино, вы предали самого себя и своих близких [она обращается к нему на «вы»]! Как вы могли навлечь на своих детей такой позор, как могли заключить такое перемирие, ничего не сказав ни им, ни мне? Вы отобрали у них все — достоинство, честь». И один из сыновей Ланфредино, уязвленный действиями отца, пишет брату: «Говорю тебе: покидая наш дом, я безоговорочно решил никогда больше не называть себя его сыном и сменить имя» (Флоренция, 1405). Утверждаясь, характер сыновей делается все более жестким. Два примера, приведенные выше, демонстрируют (в гипертрофированном виде) два возможных варианта освобождения детей из–под отцовской власти. В одном сыновья требуют полноправного участия в принятии решений, определяющих вектор развития частной семейной жизни, в другом, напротив, хотят действовать совершенно самостоятельно, полностью выведя свою частную жизнь и занятия за пределы семейной среды.
Коснемся теперь бесчисленных ссор из–за разделов наследства, объектом которого становится сначала приданое жены, затем имущество мужа. В них могут быть вовлечены и весь линьяж, и отдельная семья; они представляют одну из слабых сторон линьяжной солидарности. Говоря о последней, следует заметить, что не все семьи линьяжа близки друг другу и что множество мотивов углубляют уже существующие линии раскола в линьяже. Например, вопрос о жилище. Некоторые семьи обосновываются вне границ квартала, заселенного их consortes, и теряют контакт с семьей, который возникает благо даря ежедневным встречам, вписывающим их в ту же частную среду. Впрочем, семьи решаются на такое неохотно, только если их к этому принуждает изоляция или бедность; они были бы рады вернуться в лоно линьяжа; в известных нам крупных флорентийских casate (Джинори, Каппони, Ручеллаи) такие семьи составляют меньшинство. Определенную роль здесь играет и имущественное положение: бедные семьи изначально не могут позволить себе тот стиль жизни, каким отличаются их соседи — богатые родственники. Однако в городах этот фактор не имеет того решающего значения, которое ему нередко приписывают. По крайней мере, такое впечатление создается при знакомстве с семьями, упоминаемыми чуть выше. Имущественные диспропорции между ними меньше, чем принято считать, причем доход каждой отдельной семьи не отличается стабильностью; например, кадастры (составлявшиеся каждые десять лет) всякий раз выдвигают нового претендента на роль самого богатого семейства клана Джинори (XV век). С другой стороны, каждое из трех упомянутых семейств гораздо обеспеченнее «рядовой» городской семьи; ни одна семья из клана Джинори в XV веке не может быть причислена к разряду «бедных», а семьи со скромным достатком (иногда речь идет о тех, кто разорился недавно) тем не менее имеют доступ к такому же воспитанию, тем же должностям, наконец, к тому же образу жизни, что и более богатые родичи. В конце концов, солидарность — не пустой звук; ее стремятся сохранить.
Следовательно, солидарность линьяжей и их корпоративный дух достаточно сильны, чтобы противостоять внутренним конфликтам, вызванным обособлением отдельных групп внутри этих крупных систем. Однако новым вызовам противостоять труднее, в особенности соблазну обретения профессиональной и имущественной независимости.
Возьмем, например, семью Веллути. В XIII веке вся мужская часть семейства была занята в одной торговой компании; с 1330‑х годов возобладала тяга к независимости и индивидуализации. В XIII веке стремились, насколько это было возможно, сохранять родовое имущество целым и управлять какой- то его частью сообща; начиная с упомянутой даты разделы родового имущества, которое могло стать объектом продажи людям, не входящим в линьяж, участились. Раздел родового имущества, его дробление и продажа рождали антагонизм, иногда весьма устойчивый и лишь усиливавшийся со временем. Автор используемых здесь мемуаров, Донато, сообщает о десяти стычках между его кузенами. Некоторые из них переросли в настоящие ссоры, в шести он сам принимал участие. С этого времени естественные иерархии рушатся. Несмотря на авторитет и известность Донато — к нему обращаются за советом, приглашают в качестве третейского судьи, — его влияние распространяется лишь на одну из пяти ветвей рода (главы соперничающих кланов приходились друг другу кузенами: у них был общий дед). В сущности, поле деятельности Донато ограничивается его братьями и сыновьями. И наконец, самым красноречивым свидетельством ослабления чувства солидарности служит отказ от кровной мести (vendetta) — по крайней мере в семье Веллути. Здесь не будут мстить за обиды, причиненные клану, и когда один представитель рода, долгое время уклонявшийся от мести за убийство кузена в 1310 году, решит обагрить руки кровью врага, в глазах семьи он прослывет опасным чудаком (Флоренция, 1310–1360).
