— Уже нет, — его отец махнул тяжёлой головой в сторону моей мамы.

Она стояла бледная, как мел, её глаза быстро перебегали с лица на лицо, постоянно возвращаясь ко мне. В её пышных красных волосах белел цветок с нашей яблони. Понимая, что случилось, я обомлел. Алем, конечно, тот ещё чужой, но… мы же с ним выросли вместе. Как так? Почему он сегодня себя так вёл, почему его изгонят из деревни? Но потом вспомнил поднимающийся от травы дымок. Зло сжал зубы, глядя на то, как его связывают, и, развернувшись, пошёл на свою любимую площадку.

Алем сам виноват в своей беде. Он — чужой. Вчера одна из тварей другого мира выпила его душу, оставив только оболочку, в которую и вселилась. Чужой должен быть убит, а не изгнан. Взмах руками вверх, и воображаемое копьё вонзается в грудь Алему. Да, вот так! Воображаемый парень упал, истекая белёсой кровью чужих. Взмах руками, и воображаемое копьё отсекает его голову.

Я встряхнул голову. Нужно тренироваться. Я — тело.

Да кому теперь эти тренировки нужны? Прозрение было сбито, я теперь никогда не познаю свою стихию! Я даже не знаю, что это за стихия! Жизнь? Природа? Облака? Или что-то вовсе экзотическое… Такое и с прозрением познать тяжело!

Руки вверх, потом поставить их на землю, отшагнуть, разогнуть ноги, прикоснувшись пятками к земле. Что мне делать теперь?! Опустить спину, не касаясь вытоптанной земли, посмотреть в небо. Жить, подобно старику Грек? Отказаться от познания стихии и заниматься земледелием? Грррр. Согнуть колени и посидеть, свернувшись калачиком.

Постепенно, с ходом тренировки я успокаивался. Злость и обида постепенно улеглись. Я то и дело возвращался мыслями к произошедшему, раскладывал на каждый шаг — что я мог изменить, чтобы этого не случилось? И не видел ни единой возможности. Алем явно на меня за что-то взъелся, но за что? Мы никогда особо не дружили, но чтобы откровенно враждовать? Если подумать, то всё началось вчера, когда он рассказал о своём прозрении. Обиделся на то, что Дора мне рассказала про его не чистый огонь? Да никто бы и не поверил в эту ерунду, чистые стихии — это сказки для детей. Как и видения мифического зверя в прозрении.

Зафиксировать запястье одной руки и мягко выворачивать его — раньше это было весьма болезненно, сейчас я могу вывернуть его до хруста кости и ничего не почувствовать. И всё же, за что он так взъелся? Не похоже на то, что это была какая-то ерунда. Может, пойти и спросить его? Да ну, ерунда какая-то, если бы хотел сказать — уже сказал бы. А так, одни только оскорбления от него и услышал.

Перешёл на шпагаты, тщательно растягивая каждую мышцу, это упражнение тоже уже давно перестало приносить хоть какой-то дискомфорт. Да и вообще вся тренировка ещё год назад перестала вызывать у меня какие-либо сложности. Без усилий встал на руки, убрал одну руку, сделал воздушный шпагат, одним шагом сменил руки. Только пустая голова пока что вызывала у меня сложности.

Я — тело…

Очередная мысль, прилетевшая в голову, чуть не стоила мне сломанной руки. Закончив комплекс в первый раз, я сел в позу для медитации и стал вспоминать утреннюю тренировку на берегу озера. Я точно помню, как зашёл в воду, как та мягко холодила ступни. Следующее, что я помню — как очнулся от постороннего шума. Мне тогда показалось, что Алем припёрся почти сразу после начала, но… Я тогда сидел в позе для медитации, так же как сейчас. Это значит, что я сделал всю тренировку — с самого начала и до самого конца — с пустой головой! Это объясняет, почему ко мне пришло прозрение! Я готов!

Но воодушевление тут же ускользнуло от меня. Я был готов. А теперь я всего лишь ребёнок, у которого нет и не будет первого прозрения. Такое уже случалось раньше. Это детское воспоминание въелось так, что я мог вспомнить свой завтрак в тот день. Обеда не было, так мы все были потрясены этим событием. Лицо и имя того парня стёрлись со временем, но тот момент, когда мы узнали, что с ним случилось — нас ошеломил. Он просто упал во время прозрения. Его не толкали, не били, как меня.

— Он упал! Упал! — кричала его мать, размазывая слёзы по лицу. Сам парень был бледный как туман, трясся и не мог стоять на ногах, держался за стену.

Сначала никто не понял, что случилось, ну упал и упал, живой же. Выяснилось всё только с приходом старшего охотника, который смог успокоить их и выспросить, что же случилось на самом деле. Вспоминая тот день, я не мог понять своего спокойствия сейчас. Я был зол, но не было того смертного ужаса.

Через три месяца тот парень умер, так и не получив ни одной близости стихии. Ему отдавали любые травы, помогали в охоте, но, сколько бы сердец он не съел, тело не принимало ни капли стихии. Умер во время очередной охоты — чужой его поймал, а стихии для защиты не было, да и другие охотники просто не успели.

Я пытался как можно полнее вспомнить их отчаянье, чтобы почувствовать отклик в себе, но — пусто. И какая-то мысль упрямо ускользала от меня. Что-то важное, что не давало мне отчаяться, даже в такой ситуации. А после тренировки я и вовсе успокоился. Сидел в позе для медитации, не спеша начинать новый цикл, пока не услышал приближающиеся шаги. Открыл глаза и вопросительно посмотрел на Дору.

— Прости меня. Это я во всем виновата! — Дора потупилась, отчего её зелёные волосы полностью скрыли лицо. У неё первой из нас четверых, достигших сегодня двенадцатой весны, детский белый цвет волос сменился взрослым — цветом насыщенной зелени. Не то чтобы это что-то значило, мои волосы вон до сих пор не сменили цвет, хотя я уже и прозрел, и даже достиг пустой головы, но она гордилась этим, сразу, как волосы начали зеленеть, остригла белые пряди и долго ходила с коротким зелёным ёршиком на голове. Сейчас они уже были ей до плеч. А ещё у неё всё лицо было в грязных разводах от налипшей на слёзы пыли.

— Да что ты говоришь такое? Как это ты можешь быть виновата в том, что сделал этот чужак?! — неожиданно её слова меня выбили из спокойного состояния, я снова стал злиться.

— Не чужак он, просто… Он сказал, а я… — девочка потупилась, покраснела вся и, расплакавшись, убежала прочь.

Вот ведь странные создания. Но её появление заставило меня вспомнить о береге и рыбе, так что я бегом побежал к озеру. До слёз не хотелось терять зеркалку, столько пережил ради неё, и просто забыть? Меня хотел остановить Алед — отец Алема. Опять резанула схожесть наших имён, будто слова Алема там, на берегу были правдой, так что я смутился и пробежал мимо, а он не стал меня преследовать.

У берега я был уже совершенно больной и разбитый, болел бок, тяжело стучало сердце. Будто я бежал не несколько минут, а несколько часов подряд. Меня резко, без предупреждения, вырвало прямо в воду. Брезгливо вытерся и отошёл чуть в сторону. Зашёл в воду по щиколотки, чтобы сделать тренировку — озеро всегда меня успокаивало. Холодная весенняя вода мягко обняла мои ноги, будто вытягивая все тревоги. И я провалился в упражнения весь, без остатка.

В этот раз мне удалось прочувствовать эффект от пустой головы полностью. Чувства улеглись, болезнь прошла. Совершенно спокойный, добрался до ограды, где у берега всё ещё была привязана моя сетка с рыбой, та не смогла её разорвать, хотя билась, чувствуя рядом свору чушниц, только и ждущих, когда рыба выбьется из сил. Вовремя я пришёл.

Слегка отстранённо собрал свои снасти, повесил на спину сетку, которая ощутимо придавила меня к земле. И понёс добычу маме, она там, наверное, беспокоится. А так, увидит мой улов, спокойного меня и сама успокоится. Пусть это будет так.

Я прошёл через деревню так, будто на меня никто не смотрел, хотя это было не так. Отец Алема уже куда-то ушёл, так и не решившись со мной заговорить. Я пришёл домой, где на столе меня ждала тарелка остывшего супа и ломоть хлеба. Мама сидела с тревожным лицом и как обычно вязала. Ну и правильно. Я показал ей свой улов, она, молча, глазами кивнула, улыбнувшись. И всё, я понял, что кризис миновал. Осталось только дождаться вечера.

Я больше не хотел сегодня тренироваться, хотелось побыть с мамой. И мы, молча, занимались каждый своим делом — она вязала, а я бегал вокруг, делая домашние дела. Чувствовал постепенно растущее снаружи напряжение и всячески ему противостоял, чтобы сохранить наш уголок спокойствия и тишины. Несколько раз порывался взяться за книгу отца, но каждый раз что-то меня останавливало.