Не зная, что ещё делать, я просто сбежал в тренировку. Пустой головы не вышло, каждое движение напоминало мне о схватке. Рыжая обезьяна? Я бился по-настоящему, но там был не волк. Как вообще я дошёл до круга? Не помню. Это как зов стихии? Но тогда я хоть осознавал происходящее со мной, сейчас же… Страшно. Страшно, что во сне я опять сделаю что-то.

Медитация напомнила мне о съеденном сердце. Но где же горшочек стихии? После обряда он должен был сформироваться! Обязан! И вместе с тем, я его совершенно не чувствовал. Горшочек, потом реки, потом источник — так писал отец, так же написано на копье, если знать древний язык. Но я не получил горшочка. Мало стихии? Чужак!

Не важно, надо понять, стал ли я сильнее? Вроде бы стихия огня, значит, сила и скорость. Я побежал со всех ног к площадке для оценки своих сил. Там были разложены камни разных размеров, отполированные тысячами и тысячами рук до идеальной гладкости.

Вроде бежал быстрее, но как проверить? Никак. Подошёл к первому камню, его я мог поднять над головой, если вкладывал вообще все силы. Поднял и сейчас. С трудом, едва-едва. Взялся за второй. Этот я раньше не мог и от земли оторвать, в этот раз приподнял чуть-чуть. Пытался выше — но ничего не вышло, лишь в спине хрустнуло, и я уронил каменюку на землю.

— Значит, я стал сильнее, но совсем чуть-чуть. Обезьяна была слаба? Стихия точно была подходящая, за этим следит само копьё. Или я взял чужого зверя? — забормотал себе под нос. — Да ну бред, не мог же Дрим выйти к копью, дважды-то нельзя. А больше никого не было, копьё знает точный момент обряда и призывает зверя заранее. Гррр.

Я не понимаю! Почему?! Я должен был сформировать горшочек, он уже начал расти, но его нет! Такого нет в книге папы. Идеальный момент для обряда, я уже познал пустоту. Даже прозрение было! Я обмер весь, сердце будто промёрзло насквозь. Понял. Это из-за сорванного прозрения. По щекам потекли предательские слёзы, горячие, как кровь, текущая из ран.

Упал на спину, взгляд зацепился за солнце, не чувствуя рези. Слёзы текли и текли, а я ничего не мог с собой сделать. Мне конец. Папа не будет мной гордиться, ведь я никогда не познаю стихию. Не разбужу в себе зверя. Не сольюсь с ним. Не разделюсь с ним. Не стану человеком. Не сольюсь со стихией и не воплощу её. Мне не быть богом, не исполнить его мечту. Бракованный.

Перед глазами встала картина, когда мама со слезами выбросила пряжу, над которой долго работала. Не сошлись стихии, шерсть сгнила. Я сгнил. Я бракованный.

Я молил солнце о пустой голове, но никак не мог её достичь. Встал, начал тренировку, но слёзы всё текли по щекам, обжигая. Гнилой. Сбился и не смог продолжить, снова лёг на землю. Трава в деревне местами не росла совершенно, глина стопталась в твёрдый камень, который даже самый сильный ливень был не в силах растопить.

Как-то очень остро перед глазами промелькнуло видение, которое я изо всех сил пытался оттолкнуть. Мама, которая со слезами выбрасывает меня. Живот скрутило резкой болью, отчего меня вырвало. Мне стало стыдно, я вытер всё рубахой, понёс её домой и долго выстирывал, то и дело вытирая горючие слёзы.

Наконец, голова опустела, лишь где-то на границе кипели чувства, но я отгораживался в пустую голову, как мог. Тайком пробрался в берлогу. Так в ней и сидел, пока не стемнело. Тайком пробрался домой. Мама не выкинет меня, если не узнает, что я бракованный. Никто не должен узнать. Я вчера поднял второй камень, у меня есть горшочек. Мама не выбросит меня.

Не спал всю ночь, но не ворочался, чтобы мама не подумала, что я не сплю. Я не бракованный, мама не узнает. Когда мама встала — я встал тоже.

— Мам, я не хочу есть, пойду, поиграю, — произнёс наигранным голосом ещё до того, как она вышла из-за своей шторы.

— Хорошо, сынок, поешь позже, — ответила она светло и тепло.

Никто не узнает.

На площадке я стал играть сам с собой — рано ещё. Нужно быть весёлым и обычным, будто всё по-прежнему хорошо.

— Добрый день! — наигранно произнёс я, увидев Дрека.

— Ты что тут делаешь? — взъярился он, отчего у меня чуть сердце не остановилось.

— Играю.

— Иди отсюда! Ты уже стихийный, детские игры не для тебя, — зло ответил он.

Стихийный? Нет…

— Забыл, прости.

Вернулся домой, взял снасти. Порыбачу сегодня, хоть сегодня и не рыбный день, но рыбалка меня успокаивала. Пошёл туда же, где рыбачил в прошлый раз. Может, какой зверь решит меня съесть — тогда меня не выбросят. Умер на охоте.

Первый клёв, но я слишком резко дёрнул — сорвалась. После такого ничего не поймаешь, но я ещё долго стоял, ждал поклёва. Второй поклёв, дёрнул слишком рано, но рыбёшка мелкая, попалась. Такую даже в сетку не положить — выскользнет. Отпустил.

— Что я делаю?

Бросил удочку в воду и громко заорал, будто на похоронах. Но быстро заткнул себе рот. Никто не должен знать. Никто.

Достал удочку и стал наигранно спокойно рыбачить. Даже рыба не должна знать, что я бракованный. Никто. Третий поклёв, вытащил крупную рыбину. Сунул её в сетку. Хотелось плакать. Но нельзя, чтобы даже берег знал. Никто. Не. Узнает. Что. Я. Бракованный. Даже я не должен знать.

Наудил полную сетку, так что даже нести было тяжело — вот-вот развалится.

— Ох, какая хорошая рыбалка у тебя вышла, сынок, — солнечно улыбнулась Мама. — Раздам, пусть все порадуются, какой у меня сын — охотник!

Всё нутро скрутило болью от её слов, но я не подал виду. Никто.

Неделя прошла впустую. Я имитировал нормальную деятельность, не подавая виду. Мама не могла нарадоваться, я всё время помогал ей по дому. Остервенело мыл пол, чистил посуду, таскал воду, рубил дрова. Вскоре даже я забыл о том, кто я.

На очередной утренней тренировке ко мне подошёл Дрим.

— Добрый день, Арен, — прошуршала волна по песку. — Должен твоей маме. Поведу тебя на первую охоту.

Я изобразил радость, восторг, с энтузиазмом стал собираться. Надел сандалии, которые мне подготовила мама. В деревне они не нужны, но в лесу важны. Подпоясался ремнём, повесил на него сумку, вышитую мамиными руками, проверил, как выдвигается кинжал. И пошёл на охоту, лишь малая часть меня молилась о скорой смерти.

Дрим шёл не спеша.

— Помни про честь на охоте, — ударила в берег вода. — Мы не убиваем просто так, мы познаём стихию, добываем пропитание. Смотри вокруг, ищи травы и следы. Часто на охоте тот становится добычей, кто теряет бдительность.

Больше до самой ограды он мне ничего не сказал, а после можно было и не ждать от него слов, Дрим был хорошо известен в деревне этой своей молчаливостью, и я уже знал от молодых охотников, что стоит мне проронить хоть слово, и дальше я пойду один.

Он шёл сквозь лес бесшумно, шагал, подчиняясь какому-то странному ритму. Шаг, шаг, шаг, плавный шаг, шаг, шаг, отступил в сторону. Я старался изо всех сил подражать ему, прыгая, чтобы наступать точно след в след за ним. Морщился от каждого шороха, который издавал, Дрим же ступал абсолютно бесшумно.

В первый раз за неделю мне стало легко на душе. Лес пел свою странную песню, и я её слышал, в душе разгорался восторг. Сколько лет я мечтал об этом дне! Первая охота, да ещё и в сопровождении познавшего стихию и уже вставшего на путь пробуждения зверя! Хотелось о стольком расспросить его, но я помнил главное правило. Дрим не любит, когда говорят, он сам расскажет всё, когда посчитает нужным.

Вышли из деревни мы у озера, дошли до Ледяной, питавшей его, и пошли вдоль реки. Я глядел вокруг во все глаза, буквально осматривая каждый камешек, лишь бы не упустить следы или стихийную траву. Тут и там в траве мелькали мелкие зверьки, бегущие по своим делам, в ветках шебуршали мелкие птицы. Лес жил по своим правилам, не реагируя особо на ещё пару зверей, которые зашли в его владения. Стоит рядом оказаться чужому — лес замолкнет, чтобы подать этим знак о вторжении врага.

Чуть в стороне что-то шелохнулось, и я увидел её, стихийную траву. Три круглых листика торчали прямо из земли, между ними спрятался крошечный белый цветочек, источавший в воздух тонкую струйку чёрного дыма. Я тут же остановился, зная, что Дриму этого будет достаточно, чтобы обратить на меня внимание. Он повернулся, и я указал пальцем на находку.