Разве не тем славен народ Америки, что, отдавая должное воззрениям прежних времен и других народов, не впадал в слепое благоговение ни перед древним миром, ни перед вековыми обычаями, ни перед прославленными именами, а руководствовался собственным здравым смыслом, знанием собственных дел и уроками, извлеченными из собственного опыта?.. [Американцы] совершили революцию, не имеющую равной в анналах человеческого общества. Они заложили основу власти, не имеющую образца ни в одной точке земного шара[2].
Это — республиканская программа, которая отказывается от прямого подражания республиканской традиции. Мэдисон прямо противопоставляет республику демократии (Федералист 14). Для него совершенно очевидно противоречие между их версией либерализма и тем радикальным демократизмом, который представлял, например, Джефферсон, а также ряд «антифедералистов», противников объединения. Власть народа, пишут Мэдисон, Гамильтон и Джей, может осуществляться только косвенно, через представителей — у власти должны стоять образованные обеспеченные элиты, а не массы. Впрочем, Гамильтон, в отличие от Мэдисона, не исключал демократию совершенно и, в другом месте, впервые употребил замечательный оксюморон «репрезентативная демократия» (вспомним, что у Руссо представительство было несовместимо с народовластием вообще, то есть не только с демократией, но и с республикой).
Во многом вопреки изначальному замыслу федералистов и под давлением антифедералистских сил, к конституции была сразу же (1791 год) добавлена серия поправок, ограничивающая власть федерации (но не штатов!) в части «естественных» прав, как личных, так и гражданских — защиты от необоснованного ареста, защиты собственности, свободы носить оружие, свободы слова и так далее Билль о правах, так же как и почти одновременно принятая во Франции «Декларация прав человека и гражданина», совмещает политические права, обеспечивающие народовластие, и сугубо индивидуальные частные свободы. Впрочем, и первые, и вторые трактуются в американском «билле» в либеральном ключе: как «негативные» изъятия из власти государства (а не как его органические институты).
Вскоре за американскими событиями острый политический кризис возникает в абсолютистской Франции. Франция того времени была динамично развивающимся государством, с растущей капиталистической экономикой и с огромным административным аппаратом. Идеи Просвещения — светский рационализм, доктрина естественных прав и так далее — были распространены в обществе относительно широко. Но в то же время сохранялось сословное устройство общества; дворяне имели важные привилегии и боролись за то, чтобы иметь их больше. Вообще, вторая половина XVIII века — это время, когда по всей Европе дворянство «контратакует» и добивается больших уступок от абсолютизма. При этом аристократы, так же как и буржуа, опираются на либеральные идеи, зовут к ограничению королевской власти — но ради того, чтобы сохранить сословные привилегии.
Буржуазия играла в экономике, обществе, культуре Франции огромную роль — но в политике и в армии она занимала подчиненное место. Особенно чувствительным было аристократическое устройство судов — так называемых «парламентов» (ничего общего уже не имевших с парламентом Англии). Судебная власть для капитализма имеет решающее значение, ведь она гарантирует выполнение контрактов! И если она целиком находится в руках чужого сословия, то налицо экономические предпосылки политического конфликта.
Людовик XVI, бывший тогда королем Франции, вел реформы с целью дальнейшей рационализации и либерализации французской экономики. Он привлек к управлению страной уже упоминавшихся «физиократов» — поздних интеллектуалов — просвещенцев, сторонников свободного рынка, ставивших рассудочность выше свободы, а затем их оппонента, Жака Неккера, тоже рационалистически мыслящего экономиста, но близкого скорее к меркантилизму. Король то назначал его министром, то снимал с этого поста. Реформизм Людовика XVI был нерешителен, потому что слишком многие в среде дворянства сопротивлялись реформам. Этот нерешительный реформизм был еще хуже бездействия, поэтому он в конце концов полностью загубил французскую экономику. Разразился финансовый кризис, который наложился в конце 1780‑х годов на неурожай и последовавший голод в городах. Король нуждался в деньгах и решился на крайнюю меру — на то, чтобы вернуться к доабсолютистской практике сословной монархии и созвать «Генеральные Штаты» — орган, не созывавшийся более 150 лет, — чтобы получить от него согласие на новый налог. Более того, он поддался давлению либералов и согласился на то, чтобы третье сословие представляли столько же депутатов (600), сколько составляли депутаты дворян и духовенства, вместе взятые (по 300).
Итак, в 1789 году во Франции прошли выборы в Генеральные Штаты, которые вылились в триумф идеологии Просвещения (естественные права, общественный договор и так далее). Но еще до этой кампании, в январе 1789 года, в свет вышла книжка, ставшая вскоре программой действий депутатов от третьего сословия, программой первых шагов революции. Книжка называлась «Что такое третье сословие?», а автором ее был аббат Эммануэль Сийес[3].
Эта короткая книга — скорее, памфлет — написана наспех, к случаю, в ней нет научных ссылок, нет целостной теории. Тем не менее роль брошюры Сийеса переоценить трудно. Она так и осталась главной, самой глубокой теоретической программой Французской революции и содержала ряд ключевых идей, определивших политическую теорию и практику постреволюционной эпохи. По глубине проникновения в сущность политического этот манифест политика — практика стоит в одном ряду с самыми глубокомысленными теоретическими трактатами западной истории.
Открывает брошюру Сийеса афоризм, который он, по — видимому, заимствовал у графа Шамфора:
1) Что такое третье сословие? — Все.
2) Чем оно было до сих пор в политическом строе? — Ничем.
3) Чего оно требует? — Быть чем — нибудь.
С самого начала мы видим, что задача ставится в теологическом или метафизическом смысле, — задачей революции станет учреждение третьего сословия из ничего. Позже, как мы увидим, эту фигуру заимствует у Сийеса Карл Маркс.
Далее Сийес утверждает, что третье сословие является основным тружеником и производителем. Дворянство и духовенство узурпируют почетные и доходные должности без всякого на то права. Следовательно, третье сословие — это и есть целая нация. Нация — новомодное в то время слово, которое обозначает примерно то же, что и народ. («Нация» станет ведущим лозунгом демократов Французской революции, и лишь спустя десятки лет, постепенно, это понятие приобретет консервативные и реакционные обертоны.) Дворяне и священники, именно потому что претендуют на привилегии, тем самым исключили себя из тела нации («общей воли, сказал бы Руссо) и находятся, вообще говоря, вне закона. Здесь из логики объединения, власти общего и целого, возникает логика исключения и отвержения. Исключение как принцип власти и суверенитета переворачивается и превращается в принцип изгнания (мы увидим ту же фигуру в процессе над королем).
Дальше Сийес, обсудив программу действий третьего сословия в Генеральных Штатах, переходит к теоретическому рассмотрению практической задачи будущей революции. «Что следовало бы сделать?» (то есть сделать королю при созыве Штатов) — спрашивает он — и излагает общие принципы конституционного права.
Прежде всего нация прошла в своем развитии некоторую историю, так что на настоящий момент ее «общая воля» (volontft commune, а не generale, как у Руссо) может действовать только через представителей. То есть, соглашаясь с Руссо по вопросу о суверенитете нации, Сийес в то же время соединяет этот принцип с принципом репрезентации, представительства. Так, параллельно с американцами, он намечает строй, который потом станет называться «представительной демократией».
