Итак, появляются тотальные государства — фашистское и коммунистическое, — основанные на сверхмобилизации, экспансии государства в гражданское общество. Эта экспансия уничтожает как автономию гражданского общества, так и автономию государства. Из государства исчезает как открытость публичной сферы («республиканская модель»), так и юридический характер абсолютного государства. Первая трансформируется в идеологизированную, истеричную публичность, второй — в тотальное иерар — хичное администрирование.

Впрочем, эти режимы держатся недолго. Одновременно с ними рушатся империалистические режимы в «третьем мире», и земля покрывается сплошной сетью суверенных государств. Идеология суверенного либерального республиканского государства, казалось бы, переживает свой расцвет, но постепенно границы государств становятся проницаемы для международных организаций и капиталистических корпораций — система власти, ранее характерная для неевропейских колоний, в более мягкой форме распространяется на весь мир. Впрочем, в ответ на давление глобализации ряд стран, например Россия или Китай, более или менее успешно охраняют свой суверенитет. Европейские страны возвращаются к идеям суверенитета в результате роста внутренних противоречий в западном мире. Парадоксальным образом, глобализация как распад суверенитета часто ведет к возникновению более мелких, суверенных, хотя и слабых государств. Наконец, рост терроризма заставляет западные страны, наряду с экспансией вовне, жестче защищать свои границы и наращивать военный аппарат. Впрочем, надо отметить, что бюрократизированные капиталистические корпорации, которые частично приходят сегодня на смену государству, происходят из того же источника, что и оно, средневековой «корпорации» как возвышенного политического тела.

Представления об абсолюте, о некоей полностью независимой инстанции, возникли давно. Они были четко сформулированы на заре европейской метафизики, в Древней Греции, когда политическая революция и секуляризация в Афинах 6–5 веков до н. э. позволили прийти к рациональному понятию о Едином. В трудах Парменида и Гераклита (вспомним известный фрагмент последнего: «мудрое от всего отделено»[4]) уже намечено представление об абсолютном, то есть полностью автономном и в то же время всесильном начале. Впоследствии эти представления развивались, переплетаясь с религиозными, монотеистическими верованиями и с политическими институтами монархического типа. Возникла религиозная и политическая метафизика.

Но, конечно, метафизика абсолюта возникла не на пустом месте. Многие исследователи, и особенно Джорджо Агамбен, выводят понятие суверенитета не из рациональных корней, а из первобытно — религиозных. Агамбен показывает, что архаические религии, в частности римское язычество, понимали под священным (sacra) не просто сферу культового и потустороннего, а особую категорию исключения, под которую подпадали как властители (цари), так и отверженные, отторгнутые из человеческого сообщества в мир животных. Это наблюдение дает Агамбену возможность говорить о суверенитете в предельно обобщенном, аисторичес — ком смысле и делать апокалиптические выводы в отношении сегодняшней эпохи — когда, по формуле Беньямина, «состояние исключения становится правилом», и человек, возвышаясь над собой, одновременно низводится до стадии простой животности.

Суверенитет в понимании Нового времени — не просто абсолют, а абсолют, полемически заостренный против потустороннего религиозного абсолюта. Это — суверенитет против суверенитета. Противоречивость ведет к постоянному оборачиванию понятия, которое попеременно служит то для экспроприации и отчуждения власти, то для ее апроприации в борьбе.

«Здесь Родос, здесь прыгай» (а не обещай прыгнуть позднее и в другом месте); «Здесь роза, здесь танцуй» — этот полемический, антирелигиозный призыв Гегеля[5] (мы еще обсудим его подробнее) ближе всего подходит к сути современного суверенитета. Абсолютная власть здесь, сейчас, под нашими ногами (то есть на суверенной территории государства) — берите ее! Она абсолютна, а значит, не принадлежит никому в отдельности (отсюда демократия), но каждый чувствует некое беспредельное право, которое она дает ему. И если это исключительное право часто оборачивается чувством отверженности, то тем больше власть, которой требуют эти отверженные («пролетариат») в отчаянных политических революциях современности.

Слово «суверенитет» происходит от средневекового латинского слова «superanus» — превосходящий. Вот одно из ранних употреблений слова: «La tour est haute et souveraigne», «Башня высока и суверенна» (1150)[6]. В переносе вертикальной асимметрии на отношения власти отражается средневековая доктрина «великой цепи бытия». С 13 века французское слово применяется в политическом смысле, в отношении полномочий правителей. Но это пока — еще не современное понятие, так как оно не исключительно: суверенов может быть несколько, и каждый барон — суверен в своем баронстве. Кроме того, вплоть до Бодена, то есть до второй половины XVI века, суверенитет четко ограничивается секу — лярной сферой и не вторгается в прерогативы церкви (и даже у Бодена в этом вопросе ясности нет — она возникнет лишь у Гоббса). Звездный час понятия суверенитета наступает в XVI веке, во Франции, когда в условиях становления абсолютного государства, реформации и упадка влияния Церкви абсолютная власть становится предметом борьбы. Так, в учении монархомахов о народовластии возникает — уже! — идея высшей власти народа. Но этот «суверенитет» понимается еще как инкорпорированный в сословиях, которые, в свою очередь, представлены аристократией. В борьбе французского абсолютистского государства против кальвинистов, но и против универсалистских претензий Папы, появляется трактат Жана Бодена «Шесть книг о республике»[7] (под «республикой» Боден понимал просто политический организм). В этом трактате Боден дает понятию суверенитета систематическую разработку и впервые придает ему современный смысл.

Книга Бодена — первая последовательная юридическая разработка вертикали политической власти, обладающей суверенитетом. Определение суверенитета, по Бодену, звучит так La souverainete est la puissance absolue et perpetuelle d'une Republique, que les Latins appellent maiestatem[8] — «Суверенитет есть абсолютная и вечная власть Республики, которую латиняне называют maiestas». Заметьте, что суверенитетом здесь обладает прежде всего государство (Res Publico), и только затем его монарх. То есть это уже абстрагированное, безличное понятие, даже если предполагается, что его носителем выступает король. И путем суверенитета абстрагируется и идеализируется сама «республика», или государство.

Далее, по Бодену, суверенная власть не может быть ограничена никакой другой властью (по крайней мере, властью земной). Суверенитет не ограничен ни в мощи, ни в объеме полномочий, ни во времени. Он неделим и неотчуждаем, то есть его нельзя ни с кем разделить и никому передать. Суверенитет, по Бодену, прежде всего предполагает законодательную деятельность властителя — по аналогии с Богом, мыслящимся в схоластике как всемирный законодатель. Это — серьезная инновация по отношению к средневековой политической теории, которая будет доминировать на протяжении всей истории понятия. Но при этом суверен сам не подчиняется своим собственным законам, он является legibus solutus, absous de la puissance des lois — норма, заимствованная из римского права[9]. С христианской точки зрения князь мыслится здесь по модели папы, или даже самого Бога — номиналистическая схоластика (Дуне Скот, Оккам), в отличие от реалистической школы Фомы Аквинского, настаивала на том, что Бог непредсказуем и своим законам не подчиняется.