У Руссо власть народа, общая воля — неделима[34] Не может быть никакого «разделения властей», никакого делегирования полномочий. Это совпадает с Гоббсом, но, в отличие от Гоббса, у Руссо (как и у Спинозы) не может быть и репрезентации, представительства общей воли — ни в персоне монарха, ни в некоем представительном собрании. Суверенитет общей воли в этом смысле «неотчуждаем»[35]. Народ должен исполнять свою власть сам, без посредников. «Суверен, который есть не что иное, как коллективное существо, может быть представляем только самим собою»^36‑еще одна любимая Руссо формула власти над собой. «Понятие о Представителях принадлежит новым временам; оно досталось нам от феодального Правления, от этого вида Правления несправедливого и нелепого, при котором род человеческий пришел в упадок, а звание человека было опозорено»[37].

Общая воля — это не просто принцип легитимации. Она должна реально выражаться народом, и не только в момент основания, но регулярно.

Суверен может действовать лишь тогда, когда народ в собраньи. Народ в собраньи, скажут мне — какая химера! Это химера сегодня, но не так было две тысячи лет назад. Изменилась ли природа людей?

Границы возможного в мире духовном менее узки, чем мы полагаем; их сужают наши слабости, наши пороки, наши предрассудки. Низкие души не верят в существование великих людей; подлые рабы с насмешливым видом улыбаются при слове свобода[38]. 

Актуальные слова…

Хотя народ и должен реально собираться, это вовсе не значит, что в государстве Руссо мы обязательно имеем дело с демократией. Традиционные виды режимов (монархия, аристократия, демократия) относятся, по Руссо, к типам правительства, а не суверена. Суверен в правильном государстве всегда один и тот же — народ. Но суверен назначает правительство, чтобы оно ведало его повседневными делами (разумеется, не может быть никакого договора между сувереном и правительством)[39]. Он предварительно выбирает форму этого правительства (для этого, на один момент, превратившись в правительство сам…).

Под «демократией» Руссо понимает, традиционно, ситуацию, когда весь народ является правительством—, принимает повседневные частные решения. Хотя такой строй и желателен, говорит Руссо, он требует слишком большой добродетели от народа и поэтому подходит только «народу богов»[40]. Поэтому выборная монархия или, особенно, выборная аристократия вполне подойдут в качестве типа правительства и формы правления — при условии сохранения законодательной власти общей воли. Сегодня мы бы назвали такой строй небывалой, «прямой» демократией. И гордо называем «демократией» строй, который Руссо вообще посчитал бы феодально — деспотическим.

Но остается вопрос о реалистичности предложенной им модели. Ясно, что она требует серьезной озабоченности граждан общим делом, их просвещенности и добродетели. Но если эти качества откуда — то и могут появиться, то именно из практики уже существующего республиканского государства! Центральная проблема Просвещения…

Чтобы выйти из этого порочного круга, Руссо приходится ввести полумифическую фигуру «законодателя» (например, Ликурга, Солона, Кальвина), который, сам не будучи правителем, предлагает народу законы и воспитывает его,

чтобы следствие могло превратиться в причину, чтобы дух общежития, который должен быть результатом первоначального устроения, руководил им и чтобы люди до появления законов были тем, чем они должны стать благодаря этим законам[41]. 

Но помимо чуда, есть и несколько реалистических предпосылок материального бытия народа, которые должны быть налицо постоянно и за которыми государство должно следить. Проблема справедливого государства не сводится к его юридическому оформлению — у нее есть предпосылки в субстанциальном бытии народа. Так, политическое равенство должно основываться на относительном экономическом равенстве — власть должна ограничивать имущество богатых и жадность бедных.

Ни один гражданин не должен обладать столь значительным достатком, чтобы иметь возможность купить другого, и ни один — быть настолько бедным, чтобы быть вынужденным себя продавать: это предполагает в том, что касается до знатных и богатых, ограничение размеров их имущества и влияния, что же касается до людей малых — умерение скаредности и алчности[42].

Государство должно быть предпочтительно небольшим и небогатым. Кроме того, желательно, чтобы оно было относительно изолированным: таким, «которое может обойтись без других народов и без которого может обойтись всякий другой народ»[43]. Так, Руссо ставит корсиканцам в пример швейцарцев, которых делала сильными «уединенная и простая жизнь»[44]

Кроме того, в государстве должна быть религия. Но ни в коем случае не христианство! Христианство раздваивает власть и человека — а «все, что нарушает единство общества, никуда не годится». Человек перестает интересоваться общественной жизнью, а власть становится деспотичной и нетерпимой. Вместо христианства, нам необходима некая «гражданская религия», у которой будет немного догматов, но которая заставит человека «любить свои обязанности»[45]. То есть человек, даже современный, не способен жить только разумом и правом — им должны соответствовать его чувства.

Значение Руссо для политической теории переоценить трудно. Опираясь в деталях на предшествующую ему литературу по естественному праву и общественному договору, он придает этим доктринам новый смысл. Речь идет уже не просто о легитимации „правительства согласием народа, а о реальном исполнении народом своей власти. Общественный договор, конституирование нации, превращается из полезной фикции в практическую задачу. (Локк тоже выступал за революцию, но вадел ее как восстание уже конституированного народа против узурпатора за возвращение к статус — кво.) Следовательно, нас интересуют не только юридические, но и материальные вопросы конституирования общества.

Соединяя республиканизм с теорией общественного договора (неочевидное сочетание), Руссо удается показать всю нравственную привлекательность государства, основанного на самоуправлении граждан. Государство — не необходимое зло, а единственная для современного человека нравственной самореализации, свободы.

Парадокс — в поисках свободы мы приходим не к своеволию, но и не к осознанию природной или божественной необходимости — а к подчинению закону, который ты сам, в единстве с другими, деятельно вырабатывал. Отсюда определение свободы как автономии, которое прямо переходит от Руссо к Канту. Кант развивает его философски (примат практического разума над теоретическим), но ослабляет, делая закон принадлежностью индивида, а не коллективного единства.

Руссо работает на двойчатке между открытием и защитой внутреннего, интимного мира человека, его фундаментального единства, которого он должен искать с другими в республиканском государстве. Если по Гоббсу, который тоже отталкивается от одинокого индивида и противопоставляет ему единое государство, единство противостоит одиночеству и спасает от него человека, то у Руссо (как позднее у романтиков, у Кьеркегора) политическое единство как бы реализует бесконечный запрос, с которым к нему обращается одиночество.