Суверенная власть заключает, впрочем, взаимные договоры с сословиями — Боден не отказывается от традиционной средневековой теории общественного договора. Но он подчеркивает, что она вольна нарушать свои обещания, исходя из срочной, экстренной необходимости (necessite urgente): именно потому он истинно суверенен, что стоит выше договора[10]. Важно, что основанием нарушения договора является не воля, а ситуативная необходимость. Карл Шмитт выводит из этого места у Бодена свою известную концепцию суверенитета как принятия решения о чрезвычайном положении. Итак, суверенная власть, подчеркивает Шмитг, дарует законы, но именно в силу этого стоит по ту сторону закона. Она предшествует праву, форме, идее. Шмитг вкладывает в свое определение суверенитета не только теологический, но и глубокий метафизический смысл. «Правило, — пишет Шмитт, — существует только благодаря исключению»[11]. Другими словами, правовой порядок, поскольку он не совпадает с реальностью, с природой, должен вновь и вновь обосновываться, конституироваться исходя из реальной ситуации. В этой ситуации делается различение между правовым и неправовым, формализуемым и бесформенным. Именно эта граница и является первичным, суверенным законом, разделяющим законное и беззаконное или вне — законное. Суверен — человек стоит на этой границе и находится поэтому по обе ее стороны: он с одной стороны включен в правовое поле, а с другой стороны исключен из него. Правовая проработка вопроса о суверенитете означает, что право пытается освоить собственные границы изнутри, легитимируя и тем самым как бы включая в себя собственное отрицание.

Сформулируем основные логические моменты понятия.

1) Суверенитет — это абсолютный характер земной власти. Власть сконцентрирована в главе государства, у нее один — единственный центр, одна последняя инстанция решения. В то же время суверенитет выводит власть за рамки сообщества, отчуждает ее, вплоть до того, что он может сделать ее нелегитимной в силу своей чуждости обществу (как произошло, например, с Людовиком XVI).

2) Можно разделять внутренний суверенитет (монополия на власть, отсутствие в государстве иной легитимной власти, верховное место суверена в юридической иерархии) и внешний суверенитет (неприкосновенность территории государства, абсолютная юрисдикция над ней). У нас в который уже раз возникает двойственность внешних и внутренних границ сообщества.

3) Хотя суверен это, в XVI–XVIII веках, — монарх, его суверенитет выходит за рамки его личности. Он принадлежит государству, то есть не принадлежит, вообще говоря, никому. Его абсолютный характер определяет его неапроприируемость. Власть государства выше всех, она возвышенна и невыразима. Но потому же она в принципе может быть востребована всем народом.

4) Суверенитет есть юридическое понятие, последняя инстанция решения в юридической иерархии, которая имеет право издавать законы, отменять и приостанавливать их. Суверенитет есть право объявлять о чрезвычайном положении — способность права изнутри коснуться собственных пределов.

5) Суверенитет — не только статичная структура, но и динамический процесс борьбы за суверенитет против чужого суверенитета, процесс, который может заключаться как в консолидации, так и в индивидуалистическом дроблении.

Д Дальнейшее развитие понятия

Дальнейшее развитие термина идет по линии, намеченной Боденом. Гоббс вводит в свое политическое учение больше договорных элементов, чем Боден, — у него договор заключается самим народом между собой, а не народом с правителем. Тем не менее в результате договора возникает суверенитет, всемогущество монарха и государства, который превосходит боденовский, так распространяется и на религиозный культ. Гораздо яснее, чем Боден, Гоббс видит и показывает, что суверенитет рождается из ситуации беззакония, что он не связан законами, и вообще репрезентирует собой доправовой «естественный» порядок.

Для Гоббса, как и для Бодена, «суверен» — это монарх, пусть он и понимается предельно абстрактно — безлично. В Англии суверенитет стал, в результате войн между парламентом и королем, признаваться за «Королем в парламенте», то есть за единством монарха с сословными институтами. То есть в Англии средневековая модель победила гоббсовскую, в то время как на континенте абсолютизм гоббсовского типа просуществовал еще столетие, а затем трансформировался в суверенную демократию.

Но мы помним, что еще в XVI веке речь шла и о суверенитете народа. Представления о верховной власти народа, пусть без применения слова «суверенитет», присутствуют постоянно. Но они, как правило, предполагают возврат к средневековой модели сословного представительства, а не гражданский республиканизм. Чаще всего демократические оппоненты абсолютистского государства, например Локк, вообще отвергали термин «суверенитет».

Только Жан — Жак Руссо, в середине XVIII века, совершит радикальную инновацию и заговорит о «суверенитете народа» в том же смысле, в каком о суверенитете говорили Боден и Гоббс. У Руссо народ должен взять в свои руки государственную машину и учредить республику, где законодательная власть будет принадлежать собранию граждан. Суверенитет народа так же неотчуждаем и неделим, как и суверенитет короля, — у него не может быть представителей. Хотя Руссо и совершает революцию в понимании суверенитета, для его жеста были основания в самом понятии — ведь суверенитет настолько возвышен и абстрактен, что он никому в отдельности не принадлежит, а значит — принадлежит всем (res nullius — res omniwri).

В результате Американской и Французской революций именно понятие Руссо закрепилось в государственном праве и в XX веке стало универсальным конституционным принципом. Впрочем, «суверенитет» можно смещать и дальше. Так, позднейшая либеральная традиция (XIX–XX века) фактически утверждает суверенитет индивида в противовес государству, и это понимание несет в себе страшную опасность для государственного суверенитета, так же как государственный суверенитет разрушил в свое время суверенность трансцендентного. Сегодня говорят о кризисе государственного суверенитета, который становится проницаем для капитала, для международных организаций и корпорации, для террористов и для военных интервенций США. В то же время принцип индивидуальных прав и прав народов, во имя которого ведутся «гуманитарные интервенции», подозрительно смахивает на новую версию суверенитета (индивидов, малых наций), с той разницей, что он столь часто обеспечивается извне. Поэтому можно вести речь, как это делает Жак Деррида[12], о борьбе суверенитета против суверенитета. Понятие суверенитета может служить как консолидации (внутри определенных границ), так и разрушению, раздроблению единства в поисках абсолютной атомарности («неделимости») и атомарного абсолюта.

В самом общем смысле, репрезентация есть форма самоотношения, самовыражения и самоуправления конечного субъекта. Поскольку в силу своей конечности субъект не может управлять собой прямо, то он управляет собой через посредство образа или буквы. Поскольку субъект не может полностью познать себя и мир, он прибегает к символам, то есть к объектам, смысл которых выходит за их рамки, не принадлежит им. Поскольку субъект, наконец, не может полностью себя выразить, реализовать, воплотить, он прибегает к тем же самым символам в целях самоманифестации. Репрезентация связана, таким образом, с тремя функциями — власти, познания и манифестации.

Хотя понятие «репрезентации» возникло еще в Средние века, его центральное положение в политической теории относится к Новому времени. Именно Новое время, открыв бесконечность космоса и по — новому переосмыслив единство мира как одиночество, стало нуждаться, во — первых, в специальной сфере политического воображаемого как в конституирующем выражении власти, а во — вторых, нашло в репрезентации способ синтеза, в светской сфере, единства с единичностью и олицетворения единства общества в единичном лице (это поздняя трактовка Гегеля, но она верна для политической репрезентации в целом).