Но форма репрезентации связана с перманентным кризисом. Как только из статической она становится динамической, то есть переходит из проекта самоуправления в проект самооснования, сразу же, наряду с творческим импульсом, возникает необходимость в самоподавлении и самозабвении. Репрезентация, в качестве среднего термина самоотношения, норовит подчинить себе обе его стороны, то есть самого субъекта, а субъект, со своей стороны, пытается создать нечто непредставимое, неподражаемое и неуправляемое.

О предыстории термина в данном случае говорить почти не приходится, так как термин «репрезентация» почти сразу осмысляется в понятийном смысле, в контексте все той же теории «мистического тела» народа и короля. Этот понятийный смысл еще не тот же самый, что сейчас, но он уже предвосхищает современный. Отдаленным предшественником этого понятия было понятие образа и, еще шире, понятие подражания (мимесиса). Эти понятия были разработаны уже Платоном, который выстроил ряд пропорций: вещи подражают эйдосам, настоящим вещам, а тем, в свою очередь, подражают искусственные вещи. Эйдосы принадлежат порядку власти, и над ними высится верховная идея блага. Соответственно Платон выступал против подражания второго рода и критиковал его, особенно за то, что оно становится самоцелью, доставляет удовольствие самим фактом подражания и заслоняет от человека обратный ход мысли — от вещей к их первичным моделям, идеям. Однако на деле наиболее опасными представляются Платону те образы, которые одновременно претендуют на роль модели или отсылают к мнимой модели. Согласно Ж Деле — зу, такую роль играет, например, «софист» из одноименного диалога[13]. Ж Лакан, анализируя рассказ о современных Платону живописцах (из Плиния Старшего), также показывает, что искусство не просто подражает вещи, а конкурирует с ее идеей[14].

В то же время отношение Платона к мимесису двойственно. Мимесис, используемый в его собственных диалогах, направлен именно на негативное отображение идеи. (Именно на такую роль будет претендовать современная «репрезентация»!) В античной философии идет амбивалентная игра вокруг слов «эйдос» и «эй — долон» (копия, идол) — последний термин становится центральным в философии Эпикура и переводится на латынь как «симу — лякр»[15]. Тема борьбы с изображениями («идолами», по — гречески) является центральной и для иудейской монотеистической теологии, которая во многом перекликается с учением Платона.

В дальнейшем в античности тема мимесиса активно развивается. В целом античность колеблется между миметически — икони — ческой (образ — копия) и реалистически — метонимической (то есть образ является частицей самого тела или его «истечением») трактовками образа и знака. Но в дохристианской античности эта тема, как правило, не становится предметом политической теории — народные избранники (афинские стратеги или римские трибуны) не считались его представителями, а тем более его образами. Собственно демократическим считалось занятие государственных должностей по жребию. Тема же воплощения множества в чьей — то персоне до поры до времени отсутствует в греческой мысли: Платону не могло прийти в голову, что, скажем, собрав и связав много вещей воедино, мы получим их воплощенную идею, что из многих копий можно собрать оригинал.

Идея воплощения, предшествующая средневековой «репрезентации», возникает в применении к эллинистическому монарху (nomos empsychos, одушевленный, олицетворенный закон) и отсюда переходит в христианскую теологию. Но здесь тоже не идет еще речь об инкорпорации множества в единство, а о материализации бестелесных, духовных основ государства (закона или разума).

В христианской теологии приобретает новый поворот платоновская тема оригиналов и подражаний, с возникновением вопроса об изображениях Бога. Как мы знаем, в Византии 8–9 веков происходит бурный конфликт сторонников и противников икон и побеждает новая точка зрения, что икона не просто подражает, но прямо содержит в себе Бога. Подобная борьба шла гораздо позднее и в Европе, между протестантами и католиками. Католическая идея евхаристии достаточно близка к православному пониманию иконы (хотя саму икону католики понимают иначе). То есть и в Восточной, и в Западной теологии были выработаны альтернативные теории образа, которые отрицали за ним его подражательный или символический характер, но оправдывали поклонение образам тем, что в них реально воплощается священное.

Свою роль в современном понятии репрезентации сыграла и номиналистическая схоластика, которая понимала любое единство как объединение или даже суммирование единичных вещей. При таком понимании становится возможным помыслить политическое тело как буквально сумму составляющих его людей. Номиналисты, как я уже упоминал, часто занимали умеренно демократические позиции (в частности, под держивали «концилиаризм», коллегиальность в церкви), но нарождающаяся доктрина репрезентации вначале стала использоваться как раз для обоснования абсолютной монархии.

Современная репрезентация образуется на стыке двух феноменов: католической идеи воплощения, инкорпорации, когда сообщество физически «репрезентирует» Христа, а тот, в свою очередь, репрезентирует сообщество; и нового понимания живописного образа, не как простой копии, но как средства, используемого субъектом для овладения реальностью. В XVII веке Декарт развил это понимание в субъектно — ориентированную метафизику.

Термин «репрезентация» появляется в позднее Средневековье (XIV вбк) в Италии. Поначалу он означает присутствие собственной персоной; изображение, воплощение. Уже на раннем этапе он применяется к присутствию Христа в литургии. Фома Аквинский отмечает, что политическое сообщество «репрезентирует» (отображает) божественное правление миром[16]. Здесь репрезентация вписывается в аналоговую, «онтотеологическую» логику схоластики: в соответствии с ней человеческий мир устроен по аналогии с целым миром и управляется по той же модели, по которой целый мир управляется Богом.

Далее понятие развивается в рамках теории корпорации. Корпорация как тело короля определяется как persona ficta et repraesentata — юридическая фикция единства и единство как реальное воплощение. Позднее оба смысла — и фиктивно — юриди — ческий, и персонально — воплощающий — вольются в само понятие репрезентации, образуя его основные полюса. Здесь репрезентация понимается в двух противоположных направлениях. Во — первых, в нисходящей логике: Власть исходит сверху, от Бога, Бог далее воплощается в короле, тот далее в сословиях, те — в профессиональных корпорациях. Во — вторых, репрезентация понимается частично как деривация и легитимация власти «снизу»: Бог дает власть народу, народ «инкорпорируется», воплощается в сословиях, а те — в персоне короля. Теория репрезентации выступает на этом этапе в паре с теорией общественного договора (consensus). Здесь, как мы уже упоминали, демократические элементы сочетаются с монархическими, но и те и другие обосновывают глубокую интеграцию средневекового общества.

В XVI–XVII веках понятие репрезентации употребляется «на всех фронтах», и для обоснования абсолютизма (у Гоббса, в восходящей модели, где субъекты «авторизуют» монарха быть их представителем, а у Боссюэ — в нисходящей модели, где монарх является репрезентацией Бога), и для обоснования сословного государства, в котором сословные институты представляют единство народа (Альтузий). (Как мы уже замечали в связи с другими политическими понятиями, их смысл может меняться с точностью до наоборот, поэтому они все время находятся в центре идеологической борьбы. Эта идеологическая двусмысленность означает также, что понятия не самодостаточны — они происходят из событий, то есть из кризисов и поворотов, которые обнажают их противоречивость, но и придают им ту или иную направленность.)