— Мы, наверное, рано пришли, — предположил Омер.

— Наверное, — согласился профессор Хикмет. — Пройдемте-ка в кабинет председателя. Там наверняка уже собрались все наши друзья. Поболтаем!

Они вошли в довольно большую комнату. Здесь действительно было полно народу. Сквозь клубы табачного дыма Маджиде разглядела человек двадцать. С большинством из них она познакомилась, когда ходила с Омером в ресторан слушать музыку. Напротив двери за большим письменным столом сидел высокий блондин средних лет с лошадиным лицом и зачесанными назад вьющимися волосами. Очевидно, он и был председателем этого общества. Пожилой круглолицый человек с узенькими глазками и редкими волосами, сидевший рядом с председателем в старомодном темно-вишневом сафьяновом кресле, произносил горячую речь, мерно рассекая рукой воздух, будто читал наставления или отдавая приказания.

Омер обернулся к Маджиде.

— Это очень известный в прошлом человек. Занимал важные государственные посты, сейчас на пенсии. Но по-прежнему любит верховодить. Слушай внимательно, у него отлично подвешен язык.

Вновь пришедшие расселись, и оратор продолжал свою речь. Он говорил долго и обо всем. Трудно было понять, что, собственно, он пытается доказать, настолько различные темы он затрагивал. Он коснулся и ремонта стамбульских мостовых, и посещения баров турецкими студентами, обучающимися в Европе, и обеспечения крестьян тракторами, и экспорта табака в Германию. Потом завел речь о том, что назрела необходимость создать привилегированную группу людей для управления страной, но так как обычным путем это сделать трудно, то, по его словам, в каждом учебном заведении следует отобрать вожаков — представителей разных сословий, и воспитывать их по специальной программе. Для подтверждения каждой своей мысли он приводил примеры из собственной жизни и, очевидно, весьма богатого административного опыта.

Воспользовавшись паузой, которую говоривший сделал для того, чтобы перевести дыхание. Исмет Шериф, сидевший все это время с сигаретой во рту, взял слово и, дабы не подвергнуться той же участи, что и предыдущий оратор, заговорил совсем без пауз, сливая слова и фразы в один сплошной поток. Он тоже касался множества тем, но из желания пустить пыль в глаза, выражался еще более туманно, витиевато и патетично. Примеры он приводил не из своей деятельности, а из своих произведений.

Во время его речи Маджиде увидела, что в комнату вошел Бедри. Омер сделал ему знак рукой.

— Садись с нами, — сказал он, когда Бедри приблизился. — Наш Исмет Шериф, несмотря на постигшие его неудачи, никак не образумится и все продолжает умничать. Сейчас я его поддену!

— Я подробно проанализировал в своих романах, — говорил тем временем «великий публицист», — какой эффект производят на психологию толпы и формирование общественного мнения эти данные, являющиеся важным фактором в прогрессе нашей социальной жизни.

— Простите, маэстро, — удивленно спросил Омер, — разве у вас есть романы?

Опешивший перед лицом столь поразительного невежества, Исмет Шериф резко бросил:

— Спросите об этом у грамотных людей!

— Изредка мне попадаются ваши статьи, — невозмутимо продолжал Омер, — но что-то не встречал романов. Наверное, их никто не читает?

Эмин Кямиль удовлетворенно хмыкнул.

— Помилуй, друг мой! — вступился он за Исмета Шерифа. — Роман «Рана» хотя и не пользовался широкой популярностью, но все же вошел в историю нашей литературы.

Действительно, роман этот был одним из наиболее часто упоминаемых произведений Исмета Шерифа. Его действие вертелось главным образом вокруг полученного увечья, отравившего детство и юность писателя.

— «Рана». В самом деле, есть такой роман, — не унимался Омер. — Да, да, припоминаю, когда-то читал… Но давайте рассудим: разве достаточно одного романа, чтобы иметь право называться писателем-романистом? Разве любой человек, который всю свою молодость жил только своим несчастьем, только о нем и думал, если он к тому же, благодаря многочисленным статьям, которыми кормится, набил руку и может грамотно передать свои мысли, не сумел бы изложить на бумаге это самое важное и, пожалуй, единственное событие своей жизни так, чтобы читатель был хоть немного заинтересован и растроган? Если роман «Рана» набрать нормальным шрифтом, он занял бы не более шестидесяти — семидесяти страниц. Как это признано всеми, его художественные достоинства весьма и весьма скромны. Неужели это вы называете выдающимся произведением, достижением искусства? Если бы я пережил то, что пережил Исмет Шериф, я сочинил бы романчик не хуже. По-моему, художник тогда становится художником, когда перестает писать только о себе!

Кривая шея Исмета Шерифа налилась кровью. Он весь затрясся и крикнул:

— Иначе и не может рассуждать тот, кто за всю свою жизнь не написал и двух строк! Мы не считаем себя вправе вмешиваться в работу уличного мальчишки — чистильщика сапог, но зато считаем совершенно естественным совать нос в работу художника. Совать нос в то, чего не понимаешь, — характерная черта полуинтеллигентов!

Омер рассмеялся:

— Меня не интересуют приемы и принципы чистильщика сапог. Но когда я вижу, что он плохо вычистил мои башмаки, я вправе высказать недовольство. Если же художник будет признавать право судить о его произведении только за своими коллегами, то нанесет этим ущерб лишь самому себе, потому что коллеги вообще гораздо пристрастней друг к другу, чем мы!

В зале засмеялись. Эмин Кямиль сделал вид, что снова хочет вступиться за Исмета Шерифа, но быстро переменил тему. Вначале никто не понимал, о чем он говорит, и лишь постепенно выяснилось, что о мусульманской мистике, которой с некоторых пор он стал увлекаться. За последний год молодой поэт сменил несколько увлечений: сначала это был буддизм, затем учение Лао-цзы и, наконец, Мухиддин Араби[53] и Халладжи Мансур[54]. Он пересыпал свою речь нетвердо заученными арабскими изречениями, а также к месту и не к месту читал арабские бейты[55].

— Я — истина! — Мансур глаголет. Его устами Истина глаголет!.. — произнес он и, сощурив глаза, осмотрелся по сторонам, чтобы убедиться в том, какое впечатление сия мудрость производит на слушателей.

— Эмин Кямиль, почитайте свои стихи, — попросил светловолосый господин, сидевший на председательском месте.

Его поддержали поклонники молодого поэта. Все смолкли, и Эмин Кямиль, не вставая с места, низким и довольно приятным голосом стал читать длинное стихотворение.

Казалось, в этом стихотворении были собраны воедино все страшные понятия и слова, существующие в турецком языке. Создавалось впечатление, что единственная цель автора — нагнать ужас на слушателей. В стихотворении говорилось о светопреставлениях, потусторонних голосах, кровавых зорях, адском пламени, смертельных ядах, фантастических призраках и о человеке, который, как Вильгельм Телль, стрелял из лука в яблоко, только стрела была пламенем, а яблоко — духом. Поэт кончил читать, но никто не проронил ни звука. Загадочность стихотворения и чувства, которые оно внушало, омрачили всех, как черная туча. Требовалось некоторое время, чтобы эта туча рассеялась.

Наконец председатель вспомнил, что первое слово и первое мнение по праву должно принадлежать ему.

— Необычайно! — воскликнул он. — Вот это стихи! Поздравляю!

Но, сообразив, что единственный способ показать свою компетентность в поэзии — это критика, он решил сделать хоть какое-нибудь замечание.

— Только одну строку я не совсем понял. Образ мне кажется… как бы это сказать, слишком сильным… Не знаю, как наши друзья находят эту строку:

Завязался жаркий спор. Каждый высказывал свое мнение по поводу одной этой строки, поэт с нескрываемым сожалением смотрел на профанов, пытающихся растолковать смысл его творения, но был, однако, не в силах скрыть раздражение, вызванное критическими замечаниями.