Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, кто в этой компании хозяин. Хюсейн-бей отдавал резкие приказания официантам, небрежным кивком отвечал на поклоны скрипача и певицы, сидевших впереди оркестра, и то и дело потчевал окружающих:

— Что же вы сидите, дорогие мои? Пейте, закусывайте!

Компания разбилась на группки. В каждой шептались о чем-то своем, над чем-то хихикали, из-за чего-то пререкались. Профессор Хикмет занимал светской беседой Маджиде. Он засыпал ее вопросами: «Где вы учились, милочка? Чем занимается ваш отец?»

От нечего делать Омер снова обратился к Исмету Шерифу:

— Кто пригласил всех?

— Хюсейн-бей собрал сегодня литераторов, — со скучающим видом ответил Исмет Шериф. — Недавно вышел сборник его статей, опубликованных в газетах и журналах в течение последних двух лет. Он хочет, чтобы пресса откликнулась похвальными рецензиями. Это его страстишка. Он получает сотни лир, но не тратит деньги, как все нормальные люди, а употребляет их для завоевания литературной славы.

Маджиде кратко и вежливо отвечала на расспросы профессора, а сама тем временем оглядывала посетителей, наблюдала за оркестром. На сцене в два ряда сидели музыканты. Размалеванные певицы услаждали слух публики надрывным пением. Все ждали появления местной знаменитости — королевы песен Лейлы. Это ее имя сверкало на электрической рекламе у входа в сад. Концертная программа интересовала самих исполнителей еще меньше, чем слушателей. Певицы пересмеивались, скрипач, водя смычком по струнам, приветствовал кого-то из зрителей, цитрист перебирал мелочь в жилетном кармане.

Наконец оркестр умолк. Певицы спустились по деревянной лесенке, волоча за собой шлейфы своих красных, зеленых, канареечных платьев, и скрылись в буфете. Музыканты, сложив инструменты в футляры и чехлы, тоже удалились на перерыв. Маджиде, равнодушно наблюдавшая за ними, вдруг побледнела и, не удержавшись, схватила Омера за руку. От неожиданности он вздрогнул.

— Что случилось? Что с тобой? Ты замерзла?

— Наверное, — проговорила Маджиде, пытаясь овладеть собой. — Стало немного сыро. Мы еще долго здесь пробудем?

— Хочется послушать Лейлу! Только боюсь, тебе будет скучно, — сказал он, гладя ее руки. — Ты, наверное, не любишь народную музыку. Но она поет очень красивые песни. В них есть своя прелесть!

— Нет… Нет… — пробормотала Маджиде, неотрывно следя за кем-то глазами. — Народные песни мне очень нравятся.

На опустевшей сцене остался только высокий худой музыкант в черном костюме. Так как он сидел за роялем, позади всех, спиной к публике, его никто не замечал. Собрав ноты, он тоже спустился вниз и направился к столу, за которым сидели журналисты.

Омер, отпустив руки жены, закричал:

— Бедри, Бедри! Сюда!

Молодой человек в черном костюме посмотрел в их сторону и остановился. Маджиде не сводила с него расширенных глаз. Сердце ее колотилось, в висках гудело. Она крепко схватила Омера за руку. Но потом тряхнула головой и удивленно подумала: «Что это со мной, право? Что это я разволновалась? Чего мне бояться? Разве у меня есть, что скрывать от Омера? Нет! Разве произошло что-нибудь такое, от чего при встрече с Бедри пришлось бы краснеть? Нет! В таком случае нечего волноваться!»

Бедри, высокий, немного похудевший, но, как и прежде, с мягкой улыбкой на круглом лице, чуть смущенный, приближался к ним, на ходу пожимая руки журналистам. Он с жаром потряс Омеру руку.

— Вы здесь? — изумленно воскликнул он, подавая руку Маджиде.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Да!

— Ты знаком с моей женой? — удивился Омер. — Откуда? По консерватории? Разве ты тоже ходишь туда?

— Нет, — спокойно ответил Бедри. — Не по консерватории. Она была моей ученицей в Балыкесире… Вот такая маленькая! — И он показал рукой на метр от пола.

— Положим, не такая, — возразила Маджиде с легкой улыбкой. — Мне было уже шестнадцать. С тех пор не прошло и двух лет.

Омер потянул Бедри за полу пиджака.

— Садись! Как твои дела? Как мама? Как здоровье сестры?

— Все так же.

Поколебавшись немного, Бедри спросил, искоса глядя на Маджиде:

— Вы давно поженились? Омер задумался.

— Кажется, около двух месяцев… Не так ли, Маджиде?

Молодая женщина заметила, что Бедри слегка помрачнел и на его улыбающемся лице появилось печальное выражение. Она испытала глубокую жалость и в то же время обостренный интерес к этому молодому человеку, о котором давно не вспоминала, и с некоторым удивлением отметила про себя, что вовсе не забыла его. Отделавшись от расспросов Омера, Бедри обернулся к Маджиде.

— Я недавно заезжал в Балыкесир… Побродил^ по школе, заглянул в зал, где мы занимались музыкой, и вспомнил вас… Странная история: пока работаешь в школе, чего бы, кажется, не отдал, чтобы не заниматься этим делом, но стоит бросить преподавание — и воспоминания об учениках не дают покоя. Представьте, я так расчувствовался, что едва не прослезился. Ну, как?.. Вы играете на рояле?

— Да, немного. Я занимаюсь в консерватории. Значит, вы уже не учительствуете?

Бедри рассказал, что не мог уехать из Стамбула из-за болезни сестры. Теперь он зарабатывает на жизнь частными уроками, к сожалению, весьма немногочисленными, а по вечерам играет на рояле здесь, в саду.

— У меня нет времени для настоящей работы, ведь то, что делаю я здесь, это самоубийство для истинного музыканта.

Исмет Шериф моментально вышел из состояния задумчивости и вмешался в разговор. Молчание в подобных случаях казалось ему равносильным признанию в собственной некомпетентности.

— Неужели вы тоже противник традиционной восточной музыки? Неужели и вам кажется достойной почитания лишь классическая музыка? То бишь наша национальная классика, которую каждый турок, можно сказать, с молоком матери впитал. Но согласитесь,^как бы ни был гениален музыкант, если он всей душой не постиг форм народной музыки, не сумеет создать настоящее национальное и так называемое современное произведение. В каждой своей статье я…

Бедри не выдержал и с вежливой улыбкой перебил:

— Великий маэстро! У вас, очевидно, слабая память! Совсем недавно мы беседовали на эту тему, и именно я высказал эту мысль. Меня нет нужды убеждать. Я признаю различные музыкальные жанры, равно как и в других видах искусства, если только в них заключается что-то самобытное, полезное, способное задеть за живое. Искусство всегда было средством самовыражения — это истина прописная. В каждую эпоху люди совершенно по-разному представляли себе окружающий мир и, естественно, по-разному отражали его в искусстве. Если какая-то историческая эпоха миновала, то ее искусством мы можем только восхищаться, но пытаться возродить его — нелепо. Даже примитивная музыка африканских племен заслуживает уважения, поскольку в настоящее время находится в процессе развития. Что же касается музыки, которую принято именовать традиционно восточной, то она уже достигла совершенства. И отрицать ее значение для развития всей нашей турецкой культуры было бы варварством. Отвращение же у меня вызывает не традиционная музыка вообще, а только то, что здесь исполняют. Это не турецкая, не европейская и вообще не музыка! Я против того, чтобы отдавать предпочтение только трурецкой или только европейской музыке. И в той, и в другой есть нечто положительное и отрицательное. Поначалу следует отделить зерна от плевел. За последние тридцать — сорок лет в нашей стране не было написано ни одной приличной музыкальной фразы. А то, что вы здесь слушаете с таким восторгом, — это, на мой взгляд, проявление пошлости, бездарности и творческого бессилия!

— Как! — возмутился Исмет Шериф, словно поймал собеседника на месте преступления. — Вам не нравятся даже песни, которые поет Лейла?

— Не нравятся. Песни сами по себе замечательные, но в исполнении балаганной певички они теряют все очарование, присущее безыскусным народным творениям. А слушателям нравится в этих песнях то, что осталось в них подлинного, невзирая на пошлость исполнения. Скажу вам еще одну вещь: эти мелодии — еще не законченные произведения искусства. Настоящий художник обращался бы с ними, как с первоначальным материалом. Они нуждаются в развитии, обработке, переложении на современные инструменты. Не век же исполнять их на двух струнах!