В большинстве своем там собиралась молодежь от четырнадцати до двадцати пяти лет. Девицы, одетые так, словно заскочили сюда по пути на бал, кривляясь и хихикая, будто их беспрерывно щекотали, лизали мороженое. Парни, все, как на подбор, с грубыми, наглыми и тупыми физиономиями, окидывали друг друга оценивающими взглядами. Выставляя вперед то одно, то другое плечо, ширине которых главным образом были обязаны портным, они бесцеремонно подходили к девушкам и громко заговаривали с ними. А те, совсем еще девчонки, но уже накрашенные, жеманничали и ломались; взгляды их абсолютно ничего не выражали, но они изо всех сил старались придать себе многозначительную томность.

Маджиде плохо слышала, о чем они говорили, но громкий смех, которым они разражались после каждой реплики, казался ей в высшей степени непристойным.

Маджиде пристально всматривалась в этих девиц, изучала их повадки, словно это были неведомые существа. Каким-то птичьим движением девушки вертели своими тщательно завитыми головками, складывали губки бантиком и, очевидно, больше всего на свете желали походить на знаменитых кинозвезд. Однако, невзирая на показную веселость, все они казались Маджиде глубоко несчастными — очень уж не вязались с их истинной сутью разыгрываемые роли. Маджиде вообще не могла понять, как это можно отречься от своего подлинного «я».

Среди постоянных посетительниц выделялась, например, девушка по имени Пери, судя по всему, заводила в компании своих подруг. Действительно ли звали ее Пери, как сказочную фею, или это было сокращенное от Перихан, Маджиде не знала. Эта девушка казалась весьма неглупой, но, увы, она так мало походила на пери из сказки и так мало оставалось в ней истинно человеческого, что Маджиде только диву давалась. Каждый ее жест, каждый взгляд походили на плохо усвоенный урок; вынимала ли она кошелек из кармана, подносила ли пирожное ко рту, кокетничала ли с молодыми людьми — все получалось у нее неестественно, фальшиво, манерно.

Парни были еще менее привлекательны. Почти все жевали резинку и считали особым шиком перекладывать ее с одной стороны рта на другую, устрашающе при этом гримасничая. Их авторитет среди приятелей находился в прямой зависимости от силы и роста. Сильные и высокие высокомерно относились к низкорослым и щуплым и снисходительно называли их «сынками». Девиц они пленяли двумя-тремя повелительными взглядами. Зато их хилые приятели орали во весь голос, громко хохотали и вели себя крайне развязно.

Маджиде порой сравнивала девушек из кондитерской со своими знакомыми. Соучениц по консерватории она плохо знала и еще не составила о них определенного мнения. Подружки из Балыкесира были самыми обыкновенными пустышками. Консерваторские девушки слабо ли, сильно ли, искренне или неискренне, но были привязаны к искусству. Но эти… Эти были неизмеримо хуже. Каждое их движение действовало на Маджиде, как удар хлыста.

«Разве можно жить среди них? — думала она. — Неужели таких много? А может быть, встречаются и похлеще? Может быть… Ведь до сих пор всякая новая среда, в которую я попадала, оказывалась хуже прежней. Взять, например, школу. Несмотря на сплетни и вздорность подруг, можно было рассчитывать на их дружеское участие. Даже директор с его жалкими уловками не казался окончательно испорченным человеком. В каждом было хоть что-то хорошее. Но здесь… Чем, к примеру, тетушка Эмине, дядя Талиб, Семиха лучше моих земляков из Балыкесира? Ничем. Пожалуй, даже хуже. Такое впечатление, что здесь каждый норовит казаться не тем, что он есть на самом деле. Семейство тетушки Эмине, их соседи, знакомые — все, как один, сплетники, глупцы. А вот эти, из кондитерской, еще хуже. Таких вздорных, ничтожных девиц и парней я не встречала ни в Балыкесире, ни в квартале Шехзадебаши. Не будь со мной рядом Омера, я бы и минуты здесь не выдержала. Надо будет поговорить об этом с Омером, и, как только позволят обстоятельства, мы уедем из Стамбула. Куда-нибудь в более спокойное, уединенное место».

Несколько мгновений Маджиде посидела с застывшим, неподвижным взором, потом снова начала рассуждать про себя: «Но разве мыслимо это — прожить в мире без людей? Где же другие находят себе единомышленников? Вот и товарищи Омера мне не понравились. Может быть, я сама странный человек? Может быть, окружающим я тоже кажусь вздорной, скучной? Но Омер так не считает. А вдруг я и ему когда-нибудь надоем?»

Она беспомощно поднесла руку ко рту, словно приказывая самой себе: «Молчи! Молчи!»

Что до Омера, то Маджиде ему не только не наскучила, она помогала ему переносить многие трудности. Он задыхался без нее. С тех пор, как они стали жить вместе, он не уставал делиться с нею всеми своими переживаниями, и одно то, что она выслушивала его ласково и терпеливо, придавало ему силы.

На службе все было без перемен. К концу месяца у Омера не оставалось ни куруша. Он еще раз повидался со своим влиятельным родственником, но не решился сообщить ему, что женился. «Трудись, — сказал тот Омеру. — Заслужи расположение начальников, пусть они представят тебя к повышению, и тогда я займусь тобой». Это обещание окончательно разбило надежды Омера. Имей он университетский диплом, ему, наверное, скорей удалось бы получить хорошее место. Но если он за столько лет не смог окончить курса, то теперь об этом и думать нечего. Впрочем, и диплом вряд ли помог бы! Какое будущее ждет выпускника философского факультета? Место учителишки в каком-нибудь анатолийском городке, шестьдесять — семьдесят лир в месяц. Но Омер и слышать не хотел о том, чтобы уехать из Стамбула. Он был привязан к этому городу всем своим существом, каждой клеточкой.

«Мыслящему человеку нельзя уезжать из Стамбула, — убеждал себя Омер. — К сожалению, у нас пока единственный культурный центр — Стамбул. В провинции засушиваются мозги. Достаточно взглянуть на студентов, вернувшихся из Анатолии после каникул».

Но в минуты откровенности он признавал, что явно преувеличивает значение Стамбула как культурного центра. «Оставь, дорогой мой, — часто спорил он с каким-нибудь приятелем, еще больше влюбленным в Стамбул, чем он сам. — Мы не хотим уезжать отсюда. Но признайся, часто ли мы ходим в библиотеку? И что мы видим, кроме двух-трех кофеен? Духовная жизнь, духовная жизнь… Но даже самый башковитый из нас занимается одной болтологией. А не глупо ли считать, что споры и ругань в кофейнях развивают умственные способности? Нас привязывает к Стамбулу лишь привычка. Живем здесь без всякой цели, бродим без единой мысли в голове и считаем, что с толком и приятно проводим время. Только это и держит нас в Стамбуле. Где еще можно столь успешно внушить себе и другим, будто ты великий мыслитель, не шевеля даже мозгами? Только этим и привлекателен Стамбул».

Но вопреки этой мысли Омер никак не мог расстаться со своей средой. Еще до встречи с Маджиде он, сидя с товарищами где-нибудь в ресторанчике под низким, нависшим потолком и выслушивая избитые остроты или затасканные мудрости, изрекаемые «теоретиками» в подпитии, находил их глупыми и никчемными. Он никогда не испытывал особой привязанности к своим дружкам и мнение о них имел далеко не лестное. Тем не менее он не раз с умилением вспоминал эти сборища и вздорные разговоры, ощущая потребность снова встретиться и посидеть в мужской компании.

Уже на второй неделе семейной жизни он заскучал. Когда его начинали раздражать сослуживцы, директор, чиновный родственник, нудные почтовые операции и даже жалкий вид кассира, наряду с желанием излить свою душу Маджиде появлялось и другое — поболтать с приятелями по душам за рюмкой водки. Он прекрасно знал, что на этих сборищах ни с кем нельзя поговорить по душам, что стоит завести речь о чем-нибудь серьезном, как непременно натолкнешься на равнодушие и даже насмешку. Несомненно, его друзья начинали беседу с добрыми намерениями, но неумение и нежелание думать, духовное убожество опошляли любую тему, любой разговор. Эти молодые люди совершенно искренне ощущали потребность делиться своими мыслями и поэтому каждый раз повторяли: «Соберемся, поболтаем вечерком», забывая о том, что, кроме ругани, из этого ничего не получается.